Джон Голсуорси - Сдается в наем
Глаза у неё засверкали, она рванулась к нему.
— Джон, я люблю тебя! Не отвергай меня! Если ты меня отвергнешь, я не знаю, что я сделаю! Я в таком отчаянии. Что всё это значит — все прошлое — перед этим?
Она прильнула к нему. Он целовал её глаза, щеки, губы. Но, целуя, видел исписанные листы, рассыпавшиеся по полу его спальни, белое мёртвое лицо отца, мать на коленях перед креслом. Шёпот Флёр: «Заставь её! Обещай мне! О, Джон, попробуй!» — детским лепетом звучал в его ушах. Он чувствовал себя до странности старым.
— Обещаю! — проговорил он. — Только ты… ты не понимаешь.
— Она хочет испортить нам жизнь, а все потому, что…
— Да, почему?
Опять в его голосе прозвучал вызов, и Флёр не ответила. Её руки крепче обвились вокруг него, и он отвечал на её поцелуи. Но даже в тот миг, когда он сдавался, в нём работал яд — яд отцовского письма. Флёр не знает, не понимает, она неверно судит о его матери; она явилась из враждебного лагеря! Такая прелестная, и он её так любит, но даже в её объятиях вспоминались ему слова Холли: «Она из породы стяжателей» и слова матери: «Дорогой мой мальчик, не думай обо мне, думай о себе!»
Когда она исчезла, как страстный сон, оставив свой образ в его глазах, свои поцелуи на его губах и острую боль в его сердце, Джон склонился в открытое окно, прислушиваясь к шуму уносившего её автомобиля. Всё ещё чувствовался тёплый запах клубники, доносились лёгкие звуки лета, из которых должна была сложиться его песня; всё ещё дышало обещание юности и счастья в широких трепетных крыльях июля — и сердце его разрывалось. Желание в нём не умерло, и надежда не сдалась, но стоит пристыженная, потупив глаза. Горькая предстоит ему задача! Флёр а отчаянии, а он? В отчаянии глядит он, как качаются тополя, как плывут мимо облака, как солнечный свет играет на траве.
Он ждал. Наступил вечер, отобедали почти что молча, мать играла ему на рояле, а он всё ждал, чувствуя, что она знает, каких он ждёт от неё слов. Она его поцеловала и пошла наверх, а он всё медлил, наблюдая лунный свет, и ночных бабочек, и эту нереальность тонов, что, подкравшись, по-своему расцвечивают летнюю ночь. Он отдал бы все, чтобы вернуться назад в прошлое — всего лишь на три месяца назад; или перенестись в будущее, на много лет вперёд. Настоящее с тёмной жестокостью выбора казалось немыслимым. Насколько острее, чем раньше, понял он теперь, что чувствовала его мать; как будто рассказанная в письме отца повесть была ядовитым зародышем, развившимся в лихорадку вражды, так что он действительно чувствовал, что есть два лагеря: лагерь его и его матери, лагерь Флёр и её отца. Пусть мертва та старая трагедия собственничества и распри, но мёртвые вещи хранят в себе яд, пока время их не разрушит. Даже любви его как будто коснулась порча: в ней стало меньше иллюзий, больше земного и затаилось предательское подозрение, что и Флёр, как её отец, хочет, может быть, владеть; то не была чёткая мысль, нет, только трусливый призрак, отвратительный и недостойный; он подползал к пламени его воспоминаний, и от его дыхания тускнела живая прелесть этого зачарованного лица и стана; только подозрение, недостаточно реальное, чтобы убедить его в своём присутствии, но достаточно реальное, чтобы подорвать абсолютную веру, а для Джона, которому ещё не исполнилось двадцати лет, абсолютная вера была важна. Он ещё горел присущей молодости жаждой давать обеими руками и не брать ничего взамен, давать с любовью подруге, полной, как и он, непосредственной щедрости. Она, конечно, благородна и щедра! Джон встал с подоконника и зашагал по большой и серой, призрачной комнате, стены которой обиты были серебристой тканью.
Этот дом, сказал отец в своём предсмертном письме, построен был для его матери, чтобы она жила в нём с отцом Флёр! Он протянул руку в полумрак, словно затем, чтобы схватить призрачную руку умершего. Стискивал пальцы, стараясь ощутить в них тонкие исчезнувшие пальцы своего отца; пожать их и заверить его, что сын… что сын на его стороне. Слезы, не получая выхода, жгли и сушили глаза. Он вернулся к окну. За окном было теплее, не так жутко, не так неприютно, и висел золотой месяц, три дня как на ущербе; ночь в своей свободе давала чувство покоя. Если б только они с Флёр встретились на необитаемом острове, без прошлого, и домом стала бы для них природа! Джон ещё питал глубокое уважение к необитаемым островам, где растёт хлебное дерево и вода синеет над кораллами. Ночь была глубока, свободна, она манила; в ней были чары, и обещание, и прибежище от всякой путаницы, и любовь! Молокосос, цепляющийся за юбку матери! Щеки его горели. Он притворил окно, задвинул шторы, выключил свет в канделябре и пошёл наверх.
Дверь его комнаты была раскрыта, свет включён; мать его, все ещё в вечернем платье, стояла у окна. Она обернулась и сказала:
— Садись, Джон, поговорим.
Она села на стул у окна, Джон — на кровать. Её профиль был обращён к нему, и красота и грация её фигуры, изящная линия лба, носа, шеи, странная и как бы далёкая утончённость её тронули Джона. Никогда его мать не принадлежала к окружающей её среде. Она входила в эту среду откуда-то извне. Что скажет она ему, у которого так много на сердце невысказанного?
— Я знаю, что Флёр приезжала сегодня. Я не удивлена.
Это прозвучало так, как если бы она добавила: «Она дочь своего отца!» — и сердце Джона ожесточилось. Ирэн продолжала спокойно:
— Папино письмо у меня. Я его тогда собрала и спрятала. Вернуть его тебе, милый?
Джон покачал головой.
— Я, конечно, прочла его перед тем, как он дал его тебе. Он сильно преуменьшил мою вину.
— Мама! — сорвалось с губ Джона.
— Он излагает это очень мягко, но я знаю, что, выходя за отца Флёр без любви, я совершила страшный поступок. Несчастный брак может исковеркать и чужие жизни, не только нашу. Ты очень молод, мой мальчик, и ты слишком привязчив. Как ты думаешь, мог бы ты быть счастлив с этой девушкой?
Глядя в тёмные глаза, теперь ещё больше потемневшие от боли, Джон ответил:
— Да, о да! Если б ты могла.
Ирэн улыбнулась.
— Восхищение красотой и жажда обладания не есть ещё любовь. Что, если с тобой повторится то же, что было со мною, Джон: когда задушено все самое сокровенное; телом вместе, а душою врозь!
— Но почему же, мама? Ты думаешь, что она такая же, как её отец, но она на него непохожа. Я его видел.
Опять появилась улыбка на губах Ирэн, и у Джона дрогнуло что-то в груди; столько чувствовалось иронии и опыта за этой улыбкой.
— Ты даёшь, Джон; она берет.
Опять это недостойное подозрение, эта неуверенность, крадущаяся за тобой по пятам! Он горячо сказал:
— Нет, она не такая. Не такая. Я… я только не могу причинить тебе горе, мама, теперь, когда отец…
Он прижал кулаки к вискам.
Ирэн встала.
— Я сказала тебе в ту ночь, дорогой: не думай обо мне.
Я сказала это искренно. Думай о себе и о своём счастье!
Дотерплю, что осталось дотерпеть, я сама навлекла это на себя.
— Мама! — опять сорвалось с губ Джона.
Она подошла к нему, положила руки на его ладони.
— Голова не болит, дорогой?
Джон покачал головой: нет. То, что он чувствовал, происходило в груди, точно там две любви раздирали надвое какую-то ткань.
— Я буду всегда любить тебя по-прежнему, Джон, как бы ты ни поступил. Ты ничего не утратишь.
Она мягко провела рукой по его волосам и вышла.
Он слышал, как хлопнула дверь; упав ничком на кровать, он лежал, затаив дыхание, переполненный страшным, напряжённым до предела чувством.
VII. МИССИЯ
Спросив за чаем о Флёр, Сомс узнал, что её с двух часов нет дома уехала куда-то на машине. Целых три часа! Куда она поехала? В Лондон, не сказав ни слова отцу? Никогда не мог он до конца примириться с автомобилями. Он принимал их в принципе, как прирождённый эмпирик или как Форсайт, встречая каждый новый признак прогресса неизменным: «Что же! Без этого теперь не обойтись», — но на деле он считал их слишком быстрыми, большими и вонючими. Вынужденный, по настоянию Аннет, завести машину, комфортабельный ролхард, с жемчужносерой обивкой, с электрическими лампочками, с небольшими зеркалами, пепельницами, вазами для цветов (всё это отдавало бензином и духами), он, однако, смотрел на неё так, так смотрел, бывало, на своего зятя Монтегью Дарти. Машина воплощала для него всё, что было в современной жизни быстрого, ненадёжного и скрыто-маслянистого. В то время как современная жизнь делалась быстрей, распущенней и моложе, Сомс делался старее, медлительней и собраннее, туже думал, меньше говорил, как раньше его отец Джемс. Он почти сознавал это сам. Темпы и прогресс все меньше и меньше нравились ему. И потом, ездить в автомобиле — значит выставлять напоказ своё богатство, а это Сомс считал небезопасным при нынешнем настроении рабочих. Был у него однажды случай, когда его шофёр Симз переехал единственное достояние какого-то рабочего. Сомс не забыл, как вёл себя хозяин, — хоть очень немногие на его месте стали бы задерживаться по таким пустякам. Ему было жаль собаку, и он был готов принять её сторону против автомобиля, если бы грубиян хозяин не держался так нагло. Пятый час быстро истекал, а Флёр не возвращалась, и все чувства в отношении автомобиля, которые Сомс когда-либо пережил прямо или косвенно, смешались у него в груди, под ложечкой сосало. В семь он позвонил через междугородную сестре. Нет! На Грин-стрит Флёр не заезжала. Так где же она? Сомса начали преследовать видения страшных катастроф: его любимая дочь лежит под колёсами, её красивое платье с оборками все в крови и дорожной пыли. Он прошёл в её комнату, тайком осмотрел её вещи. Она ничего не взяла — ни чемодана, ни драгоценностей. Это успокоило некоторые его подозрения, но усилило страх перед несчастным случаем. Как ужасно вот такое беспомощное ожидание, когда пропадает у тебя любимое существо, в особенности если ты при этом не выносишь суеты и огласки! Что делать, если она не вернётся к ночи?
