Федор Решетников - ГДЕ ЛУЧШЕ?
Поравнявшись с собором, женщины усердно помолились на него и потом подошли к женщинам, оглядели их, поклонились им; те тоже оглядели вновь пришедших и слегка кивнули головами.
Пришедшие остановились.
- Вы подальше от нас! - сказала одна молодая женщина из прежде пришедших и тронула за руку Степаниду Антиповну, желая ее отвести.
- Это почему? - спросила сердито Степанида Антиповна тронувшую ее женщину.
- Потому, ты нам не компанья.
- Я тебе покажу компанью… Вот и видно, что из новеньких.
- Как бы не так! Вот тебя так и по облику видно, што калужская луковица!
- Ах, ты, подлая! Может, ты калужская-то, а я вовсе не калужская, а питерская.
- Оно и заметно.
- Двиньтесь, бабы, плотнее, - крикнула храбро Степанида Антиповна своим одноночлежницам и толкнула назойливую бабу.
Баба рассвирепела, обозвала Степаниду Антиповну воровкой. Женщины заголосили и едва не вступили врукопашную, но к ним подошел городовой, стоявший доселе как статуя. Он подошел медленно, как будто каждый его шаг стоит больших денег, остановился против женщин и тупо-флегматически стал смотреть на них.
Степанида Антиповна и ее противница двинулись к городовому, за ними двинулись и женщины.
- Она меня обозвала! - закричала Степанида Антиповна.
- Она воровка… В узлу у нее воровские вещи.
- Ее надо за это…
- Кто ты есть такая, позволь тебя спросить! Ты не раз в части сиживала…
- Ну-ну!!. Молчать! - проговорил начальническим тоном городовой.
Женщины заголосили, но городовой начал легонько толкать женщин, говоря:
- Што на дорогу стали! Становитесь в угол! Пошли, пошли!.. Я вас!
Женщины попятились. Городовой пошел дальше и стал распекать женщин, продающих хлеб, за то, что они выдвинули столы очень близко к дороге.
Женщин прибывало больше и больше. Они приходили или кучками, или в одиночку, большею частью с Сенной площади. Приходили сюда и от церкви Покрова, и от Фонтанки по Крюкову каналу, но это были женщины, отошедшие от мест в Петербурге; они приходили даже без узелков, - значит, у них были знакомые, у которых они оставили свои вещи. Все вновь пришедшие протискивались в кучу или становились отдельно, недалеко от столиков, или пристраивались к чугунной решетке, в угол, при впадении Екатерининского канала в Крюков канал.
Некоторые из них нашли знакомых.
- И ты здесь? - спросила женщина Пелагею Прохоровну, дергая за рукав.
Та обернулась, посмотрела на женщину: где-то видела, а не припомнит.
- Не узнала? А узнала ли ты Питер? - спросила снова женщина, улыбаясь.
- Ты у той, что с кабатчиком ругается? - спросила Пелагея Прохоровна женщину.
- Будь она!.. Штоб ей… Жаль, што она не подавилась кофеем.
- Што так?
- Да так! Всю ночь спать не дали. Сперва к ней любовник пришел, бить ее зачал, нас стал гнать. Просто беда! Спасибо, мужики защитили: связали ее любовника. Потом полиция: подавайте паспорта! Ну, подали; записал всех и паспорта возвратил… Всю ночь не спали.
- А вчера где спали?
- Тут, на Сенной… Тоже не приведи царица небесная. Если все говорить, што там делается, волосы дыбом встанут.
И женщина отошла к другой, знакомой ей женщине.
Пелагея Прохоровна подошла к Крюкову каналу и стала смотреть на медленно подвигающиеся с Фонтанки барки с кирпичом, углем и дровами. Интересного в этом для нее было немного, и она присела на панель, устроенную около решетки.
К ней подошла одна из женщин, ночевавших с нею первую ночь.
- Здравствуй. А мы думали, ты уж померла.
- А што?
- Да вот на том постоялом, где мы сегодня ночевали, двоих мужиков в больницу взяли, потому, говорят, с ними холера. И холера эта, говорят, от огурцов да от водки приключилась с ними.
- Господи помилуй!
- Меня тоже хозяйка хотела отправить в больницу и полицейского призывала.
- Неужели?
В это время Пелагею Прохоровну и ее знакомую окружило несколько женщин, которые тоже удивлялись и были напуганы холерой на постоялых дворах.
- Как же ты отделалась-то?
- Да так! Вчера весь день пролежала…
- Ну, значит, холера!
- Да у те, поди, и теперь холера.
- Отойдемте, бабы! - проговорили женщины, но прочь не шли, потому что их интересовало то, как холерная женщина отделалась от полиции.
- Погляжу я на вас, так у вас ума-то и на эсколько нету, - Пелагея Прохоровна показала на половину ногтя на мизинце. - Если бы я была нездорова, могла ли бы прийти сюда? Могла ли бы я быть в полном рассудке? Ну, подумали ли вы о том, што сказали, пустые вы головы!
- Кто те знает. Если бы ты не сидела, еще можно поверить… - проговорила бойко и неизвестно почему улыбаясь женщина без узла и с красными пятнами на лице.
- Если тебе хочется на мое место сесть - изволь! - почти крикнула Пелагея Прохоровна взволнованным голосом, встала, отошла к Екатерининскому каналу, уперлась на перила и задумалась.
Женщины в недоумении поглядели друг на друга несколько секунд.
- Вострая! - сказала одна из них.
- Из самой Сибири, говорит, приехала.
- Не беглая ли какая?
- Я паспорт видела.
- Паспорт и украсть можно.
Женщины поговорили о Пелагее Прохоровне минут десять, говорили громко, стараясь вызвать на ссору Пелагею Прохоровну; но видя, что она не обращает на них внимания, разошлись от Крюкова канала.
У Николы зазвонили к обедне. В это время Большая Садовая улица уже не походила на ту, какою она была утром. Вперед и обратно по ней то и дело ехали извозчики с седоками; то и дело ломовые лошади везли или мешки с мукой, кули с куделей, хлопчатой бумагой, железо, плохонькую мебель, за которою или шла старушка в худеньком салопчике и капоре на голове, или молодая женщина в черном суконном пальто с костяными четырехугольными и шестиугольными пуговицами; ехали порожние кареты, порожние пролетки с важно сидящими в них извозчиками, предлагающими от скуки прокатить пешеходов, преимущественно людей бедно одетых, которых теперь шло вперед и обратно очень много. Все эти пешеходы что-нибудь несли в руках и шли скоро. Вот приехала городская карета, запряженная четверкой лошадей, едва передвигающих ноги; на передке стоит кондуктор с светлыми пуговицами, в фуражке с каким-то значком и с кожаным кошелем на боку. Карета остановилась против Николы, и из нее вышло человек девять мужчин и женщин, из коих половина, по одежде, принадлежала к п о р я д о ч н о м у сословию, а другая половина к г о л о д а ю щ е м у классу. Вот зазвенел где-то крепко колокольчик, и немного погодя показался вагон, который тащили по рельсам две лошади. На нем и в нем сидели люди: вверху - мужички, приказчики; внутри - господа, купцы и дамы. На передке и на задке этой кареты стояло по кондуктору в форменной одежде. Лошади остановились, немного не дойдя до дилижанса. В лавках не было тоже пусто: там покупали - кто дугу, кто деготь, кто овса и т. п. Все столы были заняты торговцами и торгашами, но женщины здесь превосходили своим количеством мужчин. На столах стояли огромные чайники с каким-то кисло-сладким теплым пойлом, называемым медом, и стеклянные кувшины с квасом из клюквы; лежали печенки, рубцы, яйца, тешка, черный и белый хлеб. По улице мимо лавок шли торгаши с яблоками, апельсинами и лимонами, с сахарным мороженым, ребята со спичками. Все эти люди громко, почти во все горло, кричали и предлагали встречным купить их товар.
Женщин теперь было в углу между Крюковым и Екатерининским каналом до двухсот. Они рассыпались по этому углу так, что городовой то и дело просил их попятиться с дороги. Тут были и чухонки, лепечущие на своем языке и стоящие от русских особняком, и немки в худеньких салопчиках и чепчиках на головах, и еврейки; тут была даже девочка годов шести, босая, с не закрытою ничем головою и с маленькой плешью на темени, стоящая около пожилой женщины.
Одни из женщин галдят, ссорятся от скуки, стараются своим криком осилить других и выказать свою толковость; другие молчат. На всех лицах выражается какое-то нетерпение и страх; многие смотрят на образ Николая чудотворца, на церковь и вздыхают. Вон одна молодая женщина, прислонившись к перилам, плачет. Она старается не плакать, но не может удержать слез. Вон пожилая женщина, с отчаянием в лице, смотрит в канал, глаза ее точно приковались к одному месту. Вон девушка годов семнадцати, сидя на мостовой, уперла голову обеими руками. Другие стоят тоже с невеселыми лицами, часто вздыхают и смотрят большею частию на одно место, как бы что-то обдумывая. Их не интересуют разговоры, брань и ссоры других женщин, еще, по-видимому, не испытавших петербургской жизни; они сосредоточились сами в себе, точно их горе очень велико и впереди не видится ничего хорошего.
Пелагея Прохоровна заметила все это, и сердце ее билось не очень-то радостно. Ей хотелось заговорить с молчаливыми и убитыми горем женщинами, но она по себе знала, как тяжело человеку делается в то время, когда его спрашивают. Но у женщин любопытство и сочувствие к женщинам велико; ее так и порывало подойти к девушке, сидевшей на мостовой.
