Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. I.Возраст зрелости
Он невольно заговорил начальственным тоном. Потом мягко добавил:
– Я вернусь через час.
– Мы будем вас ждать, – заверил Борис. И проговорил с восхищением и безмерной благодарностью.
– Вам цены нет!
Матье зашагал по бульвару Монпарнас, он был рад остаться один. В это время Борис и Ивиш начнут шептаться, они воссоздадут свой душный драгоценный мирок. Но это его не тревожило. Его обступили вчерашние заботы: любовь к Ивиш, беременность Марсель, деньги и еще, в центре всего, слепое пятно – смерть. Он несколько раз произнес «уф», проводя руками по лицу и растирая щеки. «Бедная Лола», – подумал он, – она мне так нравилась». Но не ему надо о ней сожалеть: эта смерть – проклятая, потому что не получила никакой высшей санкции, и не ему ее санкционировать. Она тяжело упала в маленькую ошалевшую душу и слепо кружила там. Только на эту маленькую душу легла непосильная ноша – обдумать ее и искупить. Если б только у Бориса было хоть сколько-нибудь печали... Но он испытал только ужас. Смерть Лолы навеки останется за бортом человеческих отношений, как чей-то вердикт: «Собаке – собачья смерть!» Эта мысль была невыносима.
– Такси! – крикнул Матье.
Сев в такси, он почувствовал себя спокойней. У него даже появилось чувство хладнокровного превосходства, как будто он вдруг простил себе, что он не одних лет с Ивиш, или, вернее, как будто молодость внезапно потеряла свою ценность. «Они зависят от меня», – подумал он с некоторой гордостью. Лучше, если такси остановится не перед гостиницей.
– На углу улицы Наварен и улицы де Мартир, пожалуйста.
Матье смотрел на вереницу унылых зданий бульвара Распай. Он повторял: «Они зависят от меня». Он чувствовал себя сильным и немного медлительным. Потом стекла такси потемнели: оно въехало в узкий проход улицы дю Бак, и вдруг Матье осознал – Лола умерла; он войдет в ее номер, увидит ее широко открытые глаза и белое тело. «Не буду на нее смотреть», – решил он. Она мертва. Сознание ее уничтожено. Но не жизнь. Покинутая ласковым и нежным зверем, который так долго в ней жил, эта одинокая жизнь просто остановилась, она витала, полная криков без эха и бесплодных надежд, темных высверков, прежних лиц и запахов, она как бы невзначай витала на задворках мира, незабвенная и окончательная, несокрушимей минерала, и ничто уже не сможет помешать ее былому существованию, она подверглась последней метаморфозе: ее будущее бесповоротно застыло. «Жизнь, – подумал Матье, – включает в себя будущее, как тела включают в себя пустоту». Он наклонил голову: он думал о своей собственной жизни. Будущее проникло в него до самого сердца, все там было в движении, в отсрочке. Давняя пора его детства, день, когда он сказал себе: «Я буду свободен», – день, когда он сказал себе: «Я буду великим человеком», – еще сегодня включали в себя некое будущее, как маленькое личное небо, совсем круглое, и это будущее стало им, таким, каков он сейчас, усталым и созревающим, те дни притязали на него все минувшие годы, они повторяли свои требования, и его часто мучили изнурительные угрызения совести, потому что его настоящее, беспечное и пресыщенное, было воплощенным будущим давно минувших дней. Эти дни ждали его двадцать лет, это от него, утомленного человека, былой жестокий ребенок требовал осуществить его надежды: от него зависело, чтобы эти детские клятвы остались пустыми словами или чтоб они стали первыми вестниками судьбы. Его прошлое непрерывно подвергалось исправлениям настоящего; каждый день все явственней не оправдывал его прежние мечты о величии, каждый день имел новое будущее; и так, от ожидания к ожиданию, от будущего к будущему, влачилась его жизнь... К чему?
А ни к чему. Он подумал о Лоле: она умерла, и ее жизнь, как и жизнь Матье, прошла в ожидании. В каком-то давнем былом жила маленькая девочка с рыжими кудряшками, поклявшаяся стать великой певицей, а приблизительно в двадцать третьем году была молодая певица, упивающаяся славой, запечатленной на афишах. И ее любовь к Борису, эта великая любовь старухи, от которой она столько страдала, с первого дня была всего лишь отсрочкой. Еще вчера эта любовь, темная и смутная, ждала какого-то будущего, еще вчера Лола думала, что будет жить и что Борис ее когда-нибудь полюбит; самые полновесные мгновения, самые нежные ночи любви, которые казались ей вечными, были всего лишь ожиданиями.
А ждать было нечего: смерть подкралась с тыла всех ожиданий и остановила их, они остались недвижными и немыми, без цели, без смысла. Ждать было нечего: никто никогда не узнает, смогла бы Лола заставить Бориса себя полюбить, теперь этот вопрос не имел смысла. Лола умерла, незачем больше суетиться, не осталось ласки, не осталось мольбы: не осталось ничего, кроме ожидания ожиданий, ничего, кроме в одночасье сникшей жизни, окрашенной в серо-буро-малиновый цвет и имевшей опору только в себе самой. «Если я сегодня умру, – вдруг подумал Матье, – никто никогда не узнает, был ли я человеком пропащим или у меня был какой-нибудь шанс спастись».
Такси остановилось, и Матье вышел. «Подождите меня», – сказал он шоферу. Он наискось пересек мостовую, толкнул дверь гостиницы, вошел в мрачный, пропитанный тяжелыми запахами вестибюль. Над стеклянной дверью слева висел эмалированный треугольник: «Дирекция». Матье бросил взгляд через стекло: комната казалась пустой, слышно только тиканье часов. Обычные постояльцы гостиницы – певицы, танцовщики, негры из джаза – поздно возвращались и поздно вставали: все еще спало. «Нельзя подниматься по лестнице слишком быстро», – подумал Матье. Он услышал, как стучит его сердце, ноги его стали ватными. Он остановился на площадке четвертого этажа и огляделся. Ключ был в двери. «А вдруг там кто-то есть?» Он прислушался и постучал. Никто не ответил. На пятом этаже кто-то смыл унитаз, Матье услышал клокотание воды, сопровождаемое текучим и мелодичным шумом. Матье толкнул дверь и вошел.
Комната была темной и еще хранила влажный запах сна. Матье обшарил сумерки взглядом, он жаждал прочесть смерть в чертах Лолы, как будто это было человеческое чувство. Кровать стояла справа, в глубине комнаты. Матье увидел Лолу, очень бледную, она смотрела на него неподвижными глазами. «Лола!» – тихо позвал он. Лола не ответила. У нее было необыкновенно выразительное, но абсолютно непроницаемое лицо; грудь была обнажена, одна ее прекрасная рука неподвижно лежала поперек кровати, другая была под одеялом. «Лола!» – повторил Матье, подходя к кровати. Он не мог оторвать взгляд от этой гордой груди, ему хотелось до нее дотронуться. Он некоторое время стоял у края кровати, нерешительный, взволнованный, его тело было отравлено острым желанием, потом он отвернулся и быстро схватил с ночного столика сумочку. Плоский ключ был в ней: Матье взял его и направился к окну. Серый день сочился сквозь шторы, комната была заполнена неподвижным присутствием; Матье стал на колени перед сундучком, ощущая спиной неукоснительное присутствие Лолы. Он вставил ключ в скважину. Поднял крышку, погрузил обе руки в сундучок, и бумаги зашуршали под его пальцами. Это были банкноты. Их было много. Тысячные купюры. Под стопкой квитанций и записок Лола прятала пачку писем, перевязанную желтой шелковой ленточкой. Матье поднес пачку к свету, изучил почерк и вполголоса сказал: «Это они», – затем сунул письма в карман. Но он не мог уйти, он стоял на коленях, уставившись на деньги. Через какое-то время, отвернувшись, он нервно порылся в бумагах, отбирая их не глядя, на ощупь. «Мне за платили», – подумал он. Там, сзади, лежала длинная белая женщина с удивленным лицом, руки, казалось, еще могли протянуться и красные ногти оцарапать. Матье встал, отряхнул колени правой ладонью. Левая рука сжимала пачку банкнот. Он подумал: «Мы вышли из положения», – озадаченно рассматривая деньги. «Мы вышли из положения...» Невольно напрягая слух, он вслушивался в молчаливое тело Лолы и почувствовал себя пригвожденным к месту. «Ладно!» – смиренно прошептал он. Его пальцы разжались, и деньги, кружась, упали в сундучок. Матье закрыл крышку, повернул ключ, положил его в карман и крадучись вышел из комнаты.
Свет ослепил его. «Я не взял деньги», – озадаченно сказал он себе.
Матье неподвижно стоял, положив руку на перила лестницы, он подумал: «Я слабак!» Он пытался возмутиться собой, но понастоящему себя осудить трудно. Вдруг он подумал о Марсель, об отвратительной бабке с руками душительницы и на самом деле испугался. «Сущий пустяк, малое движение, и Марсель спасена от страдания, избавлена от всей этой мерзости, которая оставит на ней неизгладимое клеймо. А я не смог, этакий чистюля! Ничего не скажешь, храбрец! После этого, – подумал он, глядя на свою перебинтованную руку, – я могу сколько угодно кромсать руку ножом и корчить из себя рокового мужчину перед девицами: больше никогда я не смогу принимать себя всерьез». Марсель пойдет к бабке, другого выхода нет: это она должна будет проявить храбрость, бороться с тревогой и ужасом, а он в это время будет восстанавливать силы, попивая ром в ближайшем бистро. «Нет, – вздрогнув, подумал он. – Она не пойдет. Я женюсь на ней, потому что только на это я и способен». Он подумал: «Я женюсь на ней», – прижимая раненую руку к перилам, и ему показалось, что он тонет. Он прошептал: «Нет! Нет!» – откинув назад голову, сделал глубокий вдох, повернулся, пересек коридор и вернулся в комнату. Как и в первый раз, он прислонился спиной к двери и постарался приучить глаза к полумраку.
