Уходи и будь счастлива - Сэнтер Кэтрин

– …за исключением тех случаев, когда он стоял в коридоре у вашей палаты и слушал, как вы поете.

Я посмотрела на него:

– Что?

– А-аа, вы не знали об этом?

Я покачала головой.

– Да, – сказал Майлз, приподнимая брови. – В этом есть что-то непристойное, не так ли? Мне пришлось дважды делать ему замечания.

Я поискала глазами Яна. Он помогал очень старой женщине перебраться из кресла на маты.

– В любом случае, – сказал Майлз, снова привлекая к себе мое внимание, – если он будет вам надоедать, просто дайте мне знать.

Он кивнул мне, а потом сделал жест рукой, словно держал в ней пистолет и нажал на невидимый курок.

Роб и я работали как проклятые и во время дневных занятий в зале, и по вечерам. Но никакого прогресса не достигли. Ян оставил подробные инструкции – хотя и ненавидел всякие инструкции, – в которых перечислялось, что мы должны делать. В порядке очередности, по разделам, даже с хронометражем. Роб и я следовали этим инструкциям неукоснительно, но ничего не изменилось.

Я делала все, что только было возможно: принимала витамины, много спала, пила как можно больше воды. И пыталась пошевелить пальцами по тысяче раз на дню. Шумиха вокруг моего пальца вселила в меня надежду, что выздоровление было неизбежным. Но чем больше времени проходило безо всяких сдвигов в моем состоянии, тем больше я склонялась к мысли, что, хотя в любую минуту мои ноги могут ожить, так же может и случиться, что они не оживут вовсе.

Но во многих других отношениях прогресс был налицо. Дерматолог сказал, что мое плечо заживает «замечательно». И ожоги на моем лице не оставили никаких шрамов. Швы у меня на шее стали рассасываться, и если не смотреть в зеркало, некоторые части моего тела возвращались к своему нормальному состоянию.

Но не все.

Нельзя сказать, что я не добилась никакого прогресса. Я могла перечислить все мышцы на ногах не хуже студента-медика. Роб сказал, что у меня «феноменальные» мышцы кора, и я могла делать упражнения по переходу из лежачего положения в сидячее хоть целый день. Мои руки и плечи были невероятно сильными. Мои ягодичные мышцы были как у «чемпиона», а мои приводящие мышцы, сгибающие мышцы бедра, средние ягодичные мышцы, прямые мышцы бедра, портняжные мышцы и глубокие ягодичные мышцы были в превосходном рабочем состоянии. Я даже могла довольно долго стоять – двенадцать минут был мой рекорд, – но только если держалась за кого-то или за что-то.

Проблема состояла только в тех мускулах, которые отвечали за выпрямление ног во время ходьбы. Они отказывались работать. За исключением моего замечательного пальца (спасибо бесподобному длинному сгибателю большого пальца!), все, что находилось ниже колен, было, если пользоваться специальной терминологией, «дряблым».

Лично я предпочитала слово «ленивым».

Но в любом случае это было не очень хорошо.

Мои передние большеберцовые мышцы, задние большеберцовые мышцы, подколенные мышцы, короткие малоберцовые мышцы, подошвенные камбаловидные мышцы и икроножные мышцы были, мягко выражаясь, довольно вялыми. Особенно удручали меня полуперепончатые мышцы, полусухожильные мышцы и двуглавые мышцы бедра, которые отвечали за выпрямление ног. Я могла поднять ногу (спасибо подвздошно-поясничной мышце), но я не могла выпрямить ее. Все еще.

Вот поэтому-то я и не хотела идти на вечеринку в честь Дня святого Валентина. В эту последнюю неделю я постепенно стала приходить к мысли, что во всем, что касается ходьбы, я, несмотря на все усилия, решимость, многочасовые занятия и поставленные передо мной цели, потерплю поражение.

Но я никогда не терпела поражений. Даже в тестах по правописанию.

И это не давало мне уснуть. Снова и снова в эту последнюю неделю по вечерам я засыпала на несколько минут, а потом просыпалась и начинала беспокойно ворочаться в постели. Несколько раз, истерзанная мучительным беспокойством, я потихоньку, чтобы не разбудить Кит, перелезала в свое кресло и пробиралась в физкультурный зал. Там я вставала между брусьями, опиралась на руки и пыталась перемещаться взад-вперед до тех пор, пока почти не падала от усталости.

Возможно, это было не лучшей идеей – пробираться в зал по ночам. Мне, без сомнения, больше пошло бы на пользу, если бы я дала своему телу отдохнуть. Но я не могла сдержать себя. Я продолжала думать, что, если приложу еще немного усилий, я обязательно добьюсь своей цели. И то, что я могу проиграть это сражение – возможно, единственное в жизни, которое имело для меня значение, – приводило меня в ужас, и я уже не могла мыслить здраво.

В ночь накануне вечеринки, которую устраивала Кит, я снова отправилась в зал. На моих руках были мозоли от брусьев, и я почти слышала голос Яна, говорившего с шотландским акцентом: «Руки – это не ноги». Но меня это не волновало. Я думала не о своих руках. Я перемещалась, опираясь на брусья, туда-сюда, десять раз, потом двадцать, пытаясь заставить мои ноги выпрямиться, пытаясь заставить мои подошвы оттолкнуться от пола, пытаясь пробудить хоть искорку жизни в моих вялых мышцах.

А потом, когда я проделывала это примерно в тридцатый раз, моя рука непроизвольно согнулась.

Все произошло очень быстро. Я тяжело шлепнулась на маты и осталась лежать неподвижно, тяжело дыша. Мое лицо горело от удара о мат, словно мне влепили пощечину. И там, лежа на матах, я впервые поняла: я больше никогда не буду ходить.

Никогда.

Я не смогу преодолеть это. Я уже не стану как новенькая. Я не смогу показать им всем. Я не стану исключением. И я не смогу произносить вдохновляющие речи в Интернете.

Все, что я когда-либо чувствовала, или о чем думала, или на что надеялась до этого момента, – все казалось неважным. Катастрофа и все то, что последовало за ней, было таким ужасным и невероятным, что я до конца не осознавала реальность происходящего. До этого момента. Лежа в одиночестве на полу, я, наконец, поняла единственную вещь, которая была теперь моей реальностью: я проведу всю оставшуюся жизнь в инвалидном кресле.

Не успела я подумать об этом, как услышала голос – шотландский голос:

– Что, черт возьми, здесь происходит?

Я не шевелилась. Просто лежала и надеялась, что это какой-то другой шотландец случайно заглянул в физкультурный зал посреди ночи.

Что было маловероятно.

Потом я услышала шаги Яна – быстрые, словно он бежал, – а потом он произнес мое имя, обеспокоенно, настойчиво, словно я была в опасности:

– Мэгги, что случилось?

Я не могла оторвать голову от мата.

– Ты больше уже не называешь меня Мэгги.

– Что случилось? Скажи мне.

– Почему ты вообще здесь?

– Работал допоздна. Что случилось?

Он приподнялся, чтобы позвать на помощь. Но мне не нужна была помощь. Я положила руку ему на плечо, чтобы удержать его, а потом объяснила, что произошло, тремя словами:

– Я потерпела фиаско.

– Ты работала на брусьях? Одна? Господи, Мэгги, ты не должна была приходить сюда одна!

Но это не имело значения. Больше ничего не имело значения.

– Ты ничего себе не повредила? – спросил Ян.

– Нет.

– Ты можешь подняться?

– Нет.

– Давай я отнесу тебя в твою палату.

Он обнял меня.

– Нет, – сказала я. – Просто дай мне еще минуту.

Ян заколебался.

– Пожалуйста, – сказала я.

Ян сел на маты, не отпуская меня.

Наверное, весь его медицинский опыт говорил ему, что он должен отнести меня в палату и проверить, все ли со мной в порядке. Но он не стал этого делать. Он поверил мне, когда я сказала, что ничего себе не повредила. Он понял, что не нужно выносить меня в этот момент в ярко освещенный коридор. Он знал, что я пыталась сделать. И он знал лучше всех, что я не добилась успеха. Он понял все это.

И поэтому больше не задавал мне вопросов. Он просто держал меня в своих объятиях, сидя на матах, прижав меня к своей груди и гладя меня по голове.