Андрэ Стиль - Париж с нами
— Ты настоящий хам!
Деган неестественно рассмеялся, иначе ссора могла принять слишком серьезный характер.
Когда они легли спать, Иветта повернулась к нему спиной. Деган дотронулся до нее пальцами и пошло, все с тем же дурацким, как он сам чувствовал, смехом, просил прощенья. Он уже понимал, как омерзительно его поведение, но старался пробудить в себе презрение к жене, чтобы заглушить угрызения совести. Но его напускной веселости хватило ненадолго… Иветта расплакалась, и его доброе сердце, сердце здорового, хорошего, честного человека, одержало верх. Он знал, что лучше всего молчать, чтобы не наделать еще больших глупостей, и ждать завтрашнего дня. С чувством гадливости к самому себе он заснул.
Такие драмы, кстати, ставшие очень редкими за последние годы, вызывали в памяти все то тяжелое, что было в их совместной жизни. Первые годы Иветта была с ним несчастна. Они поженились, когда ей не было двадцати лет, а ему уже было около тридцати. О жизни она знала мало и на всех ее взглядах лежала печать чистого, наивного, детского восприятия мира. Деган же был не столько начинающим доктором, сколько бывшим студентом-медиком. И не из самых тихих. Он относился цинично ко всему и главным образом к любви. От того, что он все знал о человеческом теле, столько изучал его во всех видах, возился с ним, резал его живым и мертвым, у него создалось извращенное представление о любви. Да и полюбил он поздно. Вернее, он заранее, с холодной расчетливостью решил жениться только тогда, когда дотла прожжет то, что называл своей молодостью. Жену он будет выбирать долго, придирчиво, обдуманно. Главную роль тут будет играть физическая красота и молодость… А на остальное наплевать… Жена должна быть маленького роста, живая, хохотушка, но главное — с хорошей фигурой, с веселым, задорным взглядом, светлым и открытым. Деган мечтал, что жена будет на него смотреть подобострастно и покорно. Благодаря ей он сможет чувствовать себя настоящим, уверенным в себе мужчиной, с мнением которого считаются. В те времена Деган носил бороду, чтобы придать себе более мужественный вид. Таким он был, и ничего тут не поделаешь! С тех пор, к счастью, он сильно переменился.
Иветта в общем отвечала его требованиям. Но она его любила и ждала счастья. Ей пришлось глубоко разочароваться. Иветту оскорбляли студенческие манеры мужа. Он продолжал пить, петь, ругаться, называть все своими именами, — правда, только дома, на людях он вел себя сдержанно и пристойно, создавая себе необходимую для начинающего доктора репутацию.
Другая бы на месте Иветты только плакала, но она повела борьбу. Единственным ее оружием были кротость, нежность и ее любовь ко всему тому хорошему, что было в Дегане и о существовании чего он часто и не подозревал. Правда, нередко ей приходилось прибегать и к слезам. Мучительные годы пришлось пережить Иветте! Но в конце концов она выработала в себе мужество и оказалась сильнее его. Муж полюбил ее по-настоящему и перестал относиться к ней, как к вещи. Иветта стала для Дегана другом. Теперь все, что наводит его на воспоминания о прошлом, вызывает у Дегана острое чувство стыда и презрения к себе. Жена никогда ни о чем ему не напоминает. Деган понимает ложность своих прошлых взглядов на жизнь, на молодость. Но разве он во всем виноват? По-видимому, и это — одна из болезней нашей эпохи. Сколько достойных, благородных людей среди того общества, в котором живет Деган, еще сохранили в себе то же ложное представление о жизни…
Сейчас Дегану больше всего хотелось подойти к Иветте, обнять ее, но уже осторожно, чуть прикасаясь своими большими ладонями к ее нежным плечам, как бы оберегая ее от самого себя. Он прижмет ее, такую маленькую, хрупкую — ведь ее так легко ранить как физически, так и морально, — и признается во всех своих провинностях, в которых он раскаивается. Но несмотря на это душевное просветление, доктор испытывал чувство раздражения, вызванное Анри и его товарищами. А может быть, к этому, примешивалось ощущение своей вины перед женой?
Они решили обойтись без него. И как бы там ни было, доктор был кровно на них обижен и считал себя оскорбленным. Они поставили крест на всех, кто не придерживается коммунистических взглядов, им некогда втягивать их в борьбу, так как события не терпят, — все это Деган еще мог бы отчасти понять. Но как не вспомнили о нем, никто не вспомнил, даже Анри… Вот этого Деган не может простить… Нельзя же ставить его на одну доску со всеми остальными участниками движения за мир. Они защищают мир, суверенные права, борются против перевооружения Германии и только поэтому поддерживают коммунистов, хотя, надо отдать им должное, делают они это охотно и чистосердечно. Но с ним-то, Деганом, все обстоит совсем иначе. Ведь он сам пришел к коммунистам. Из этого, конечно, не следует, что он с ними сходится во всем. Повод для разногласий он всегда найдет… Но он чувствует себя раз и навсегда связанным с коммунистами, вне зависимости от своих убеждений… Конечно, у него иной образ жизни, другие взгляды, но все же он с ними… Деганом руководит какой-то инстинкт, который упорно, настойчиво толкает его к коммунистам. Пусть у них имеются тысячи недостатков, но его инстинкт не позволяет ему придавать этому значение. Все эти недостатки или свойственны отдельным людям или же носят временный характер. И тайная мечта Дегана — следовать почти во всем коммунистам, руководствоваться во всех своих поступках примером рабочего класса в целом и коммунистической партии в целом.
Вот почему он считает невозможным, совершенно невозможным, чтобы коммунисты сегодня начисто забыли о нем. Они должны к нему прийти. Уж Леруа-то во всяком случае придет. Конечно, без всякого сомнения, он принесет тысячу извинений, но лучше поздно, чем никогда. Деган, в свою очередь, обязательно обругает его: пришли бы раньше, я бы смог повидаться с нужными нам людьми. Давайте выпустим листовку к широким слоям населения… Словом, во всех своих предложениях Деган остался бы верен своей точке зрения… Но никто к нему не пришел. Правда, в субботу у него был этот… как его? Папильон. Но обратился он к нему как к врачу. Для этого помощь Дегана понадобилась, а вот для всего остального он не нужен никому, — ни Леруа, ни его товарищам.
Все утро Деган метался по комнате, как лев в клетке, и наконец, не выдержав, решил выйти.
— Ты куда? — обеспокоенно спросила Иветта, впервые заговаривая с ним после пятницы.
— Так просто. Хочу пройтись, — кротко ответил Деган и поцеловал ей руку.
Иветта попыталась его удержать, но он нежно погладил ее пальцы и вышел.
Деган говорил правду. У него не было никакой определенной цели. Вообще никакой цели. Собственно, друзей у него нет. Живут они с женой как-то уединенно… Ему просто стало невыносимо от сознания, что он сидит спокойно дома, в то время как в городе такое творится. Он видел, как все население — вернее, лучшая его часть, народ, — высыпало на улицу. На демонстрацию Деган решил не идти. Как же он явится один? Совсем один. На что это будет похоже? Значит, в сторону биржи труда нельзя идти. А ему очень хотелось посмотреть, как все происходит. Хотя бы издали. Услышать крики, пение, громкий голос толпы, который ветер относит в сторону. Но что о нем скажут, если увидят, как он, словно посторонний наблюдатель, стоит в стороне? Могут еще бог знает что ему приписать. Хорошо бы, кто-нибудь попался по пути, доктор присоединился бы. Все же неслыханное безобразие, что никто, совершенно никто не поинтересовался им… Конечно, дел у них уйма… Наверняка даже так… Эх, встретить бы демонстрацию, когда она пойдет… Сейчас, похоже, они только собираются… Ну, а когда демонстрация двинется, у нее может быть только один путь — к порту…
Деган около часа бродил по уличкам, внушая себе, что он действительно просто прогуливается. Он нарочно выбирал самые длинные улицы, которые уводили его подальше от цели, и убеждал себя не идти в порт. Создавал себе всяческие препятствия и со злорадством думал: ну, старина, собираешься унижаться перед ними, пресмыкаться… Плевали они на тебя, ты для них пустое место, они смеются над тобой… И Деган всячески старался доказать себе, что он в это верит и все обстоит именно так, а не иначе… Если он пойдет в сторону порта, он в жизни себе этого не простит… Размышляя таким образом, Деган сам не заметил, как очутился у префектуры, и как раз в тот момент, когда туда подошла демонстрация.
И когда Анри включил его в состав делегации, доктор сказал — правда, не вслух, а про себя, как бы в наказание себе, и, что самое потрясающее, испытывая при этом прилив острой радости: «Да, вот на это ты понадобился!..»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Кресло префекта
На второй этаж префектуры вела натертая до зеркального блеска винтовая лестница, покрытая совершенно новой ковровой дорожкой. Но никто из делегации и не подумал вытереть ноги в прихожей. Теперь оставалось только отнестись к этому юмористически. Хоть часть денег пойдет на оплату полотера, а не на войну… Конечно, рабочие башмаки не сравнить с туфельками Шолле. Он шел впереди чуть ли не на цыпочках, и вся его фигура выражала подобострастие и угодливость. Неужели он думал, что все последуют его примеру? Дудки!.. И только Макс, передразнивая Шолле, выделывал, несмотря на свой стокилограммовый вес, какие-то невероятные па. До чего же неуклюжими и тяжелыми выглядели здесь их подбитые гвоздями башмаки; казалось, они ничего не оставят от всей этой хрупкой и великолепной обстановки. Ну и что из того?..
