Герман Гессе - Нарцисс и Златоуст
Но существовала вечность или не существовала, он не жаждал ее, он не желал ничего, кроме этой ненадежной, бренной жизни, этого дыхания, этого пребывания в собственном теле, он хотел только одного — жить. Он стремительно выпрямился, шатаясь добрался в темноте до стены, прислонился к ней и погрузился в раздумье. Должно же быть какое-то спасение! Возможно, спасение в священнике, можно попытаться убедить его в своей невиновности, и он замолвит за него слово, а то и поможет отсрочить исполнение приговора или убежать. Он снова и снова напряженно обдумывал эту мысль. А если с этим ничего не выйдет, то и тогда не надо сдаваться, игра еще не кончена. Сперва он попытается завоевать расположение священника, он изо всех сил постарается очаровать его, растрогать, убедить, войти к нему в доверие. В его положении священник был единственной надеждой, все другие возможности ничего не стоили. Тем не менее бывают же случайные стечения обстоятельств: у палача начинаются колики, ломается виселица, появляется не предусмотренная ранее возможность бегства. Во всяком случае, Златоуст отказывался умирать; он тщетно пытался смириться с таким уделом, принять его, но это ему не удалось. Он будет защищаться, будет бороться до последнего, он подставит охраннику ножку, он свалит с ног палача, он будет до последнего мгновения, до последней капли крови сражаться за свою жизнь… О, если бы удалось уговорить священника развязать ему руки! Этим он выиграл бы бесконечно много.
Тем временем, не обращая внимания на боль, он пытался зубами развязать веревку. Ценой неимоверного напряжения, которое длилось ужасно долго, ему вроде бы удалось немного ее ослабить. Тяжело дыша, стоял он во мраке своего узилища, распухшие предплечья и кисти рук причиняли ему страшную боль. Переведя дух, он ощупью стал продвигаться вдоль стены, шаг за шагом исследуя ее влажную поверхность в поисках выступа. Тут ему пришли на ум ступени, по которым он спустился в это подземелье. Он нашел их, опустился на колени и попытался перетереть веревку о каменный край ступени. Дело продвигалось с трудом, вместо веревки на камень все время попадали его руки, они горели огнем, он чувствовал, как по ним течет кровь. Однако он не сдавался. Когда между дверью и порогом засветилась тоненькая полоска серого рассвета, ему удалось добиться своего. Веревка перетерлась, он смог развязать ее, руки были свободны! Но пальцы не шевелились, кисти опухли и онемели, руки до самых плеч свело судорогой. Ему пришлось разминать их, он заставлял себя двигать ими, чтобы восстановить приток крови. Это было необходимо и потому, что у него возник план, который казался ему вполне подходящим.
Если не удастся уговорить священника помочь ему, тогда придется воспользоваться тем, что они останутся с ним один на один хотя бы на самое короткое время, и убить его. С помощью табуретки это не составит труда. Задушить его он не сможет, слишком мало силы осталось в руках и пальцах. Значит, надо убить, быстренько натянуть на себя его одеяния и в них выйти отсюда! Пока убитого обнаружат, он уже выберется из замка и убежит, убежит! Мария впустит его и спрячет. Надо попытаться. Это возможно.
Никогда еще в своей жизни Златоуст так не торопил рассвет, не ждал его с таким нетерпением и страхом, как в этот час. Дрожа от напряжения и решимости, следил он глазами охотника, как слабая полоска света под дверью медленно, медленно светлела. Он вернулся к столу и стал учиться сидеть на табуретке, спрятав руки между коленями, чтобы не сразу бросалось в глаза отсутствие веревки. С тех пор как руки его были свободны, он уже не думал о смерти. Он был полон решимости спастись, даже если при этом весь мир разлетится вдребезги. Он был полон решимости жить, жить любой ценой. Ноздри его трепетали от жажды свободы и жизни. И кто знает, может быть, там, за дверью темницы, кто-то уже спешит ему на помощь? Агнес — женщина, власть ее невелика, вероятно, и мужества у нее мало; может статься, что она выдала его. Но она любит его и, наверно, попытается что-то сделать. Быть может, за дверью уже крадется камеристка Берта, а ведь, кажется, она упоминала еще и конюха, на которого можно положиться? Но если никто не появится и не подаст ему знак, что ж, тогда он приведет в исполнение свой план. Если задуманное не удастся, он убьет табуреткой стражника, или двух, или трех, или всех, кто придет. В одном преимуществе он не сомневался: его глаза привыкли к темному подвалу, в сумерках он смутно угадывал формы и размеры, в то время как другие первое время не будут видеть ничего.
Словно в лихорадке сидел он за столом, обдумывая в деталях, что сказать священнику, чтобы привлечь его на свою сторону, ибо начинать надо было с этого. Одновременно он жадно следил за тем, как росла полоска света в щели. Теперь он жадно ждал и не мог дождаться мгновения, которого еще недавно боялся; такого ужасного напряжения долго ему не вынести. Да и его силы, его внимание, его решимость и осмотрительность постепенно убывали. Охранник со священником должны появиться до того, как угаснет эта напряженная готовность, это решительное желание спастись.
Наконец мир за дверью пробудился, враг приблизился. Раздались шаги по деревянной мостовой, в замочную скважину вставили и повернули ключ, каждый из этих звуков грохотал после долгой мертвой тишины, как гром.
И вот тяжелая дверь медленно открылась, заскрипели петли, вошел священник, без сопровождения, без стражников. Он вошел один, держа в руке светильник с двумя свечами. Все снова обернулось не так, как думал узник.
И вот еще что удивило и взволновало: вошедший священник, за которым невидимые руки снова закрыли дверь, был облачен в орденскую мантию монастыря Мариабронн, в знакомые родные одеяния, какие носили когда-то настоятель Даниил, отец Ансельм и отец Мартин.
Увидев это, Златоуст ощутил странный толчок в сердце и отвел глаза. Появление этой монастырской мантии обещало нечто благоприятное, было добрым знаком. Но, вероятно, все же не было другого выхода, кроме убийства. Он стиснул зубы. Нелегко ему будет погубить этого брата по ордену.
Семнадцатая глава
— Слава Иисусу Христу, — сказал патер и поставил светильник на стол. Златоуст что-то пробормотал в ответ, опустив глаза долу.
Церковник молчал. Он стоял в ожидании и молчал, пока Златоуст не заволновался и не поднял испытующий взгляд на человека, стоявшего перед ним.
Человек этот, к своему смущению обнаружил Златоуст, не только носил мантию, какие носят отцы в Мариабронне, на нем был и знак, говоривший о звании настоятеля.
Только сейчас взглянул он настоятелю в лицо. Это было худое лицо с ясными и строгими чертами и очень тонкими губами. Это было лицо, которое он знал. Как зачарованный смотрел Златоуст в это лицо, насквозь пронизанное духом и волей. Взяв неуверенной рукой светильник, он поднял его и поднес к лицу незнакомца, чтобы увидеть его глаза. Он увидел их, и светильник в его руке задрожал, когда он ставил его на стол.
— Нарцисс! — едва слышно прошептал он. Все вокруг него пошло кругами.
— Да, Златоуст, я был Нарциссом, но уже очень давно сменил это имя, ты, вероятно, забыл. Со времени пострижения меня зовут Иоанн.
Златоуст был потрясен до глубины души. Весь мир вдруг переменился, и неожиданный спад нечеловеческого напряжения грозил удушить его; он дрожал, голова его кружилась и казалась пустым шаром, желудок свело. Глаза жгли подступившие слезы. Зарыдать и упасть в слезах в обморок — вот то, чего страстно хотелось ему в этот момент.
Но из глубины юношеских воспоминаний, вызванных появлением Нарцисса, поднялось предостережение: когда-то, мальчиком, он уже плакал, давая волю чувству, перед этим прекрасным строгим лицом, перед этими темными всезнающими глазами. Это не должно повториться. Словно призрак, снова возник перед ним в самый необычный момент его жизни этот Нарцисс — вероятно, для того, чтобы спасти ему жизнь, а ему опять разразиться рыданиями и упасть в обморок? Нет, нет и нет. Он возьмет себя в руки, обуздает сердце, усмирит желудок, прогонит головокружение. Только бы не показать сейчас свою слабость.
Неестественно спокойным голосом он наконец проговорил:
— Позволь мне и впредь называть тебя Нарциссом.
— Называй меня так, милый. Ты не хочешь подать мне руки?
И снова Златоуст превозмог себя. Совсем как когда-то, в школьные годы, он заставил себя ответить по-мальчишески упрямым, слегка насмешливым тоном.
— Извини, Нарцисс, — холодно и чуть высокомерно сказал он. — Я вижу, ты стал настоятелем. А я все еще бродяга. И кроме того, наша беседа, как ни желанна она мне, к сожалению, не может продолжаться долго. Ибо я, видишь ли, приговорен к виселице и через час, если не раньше, буду, вероятно, повешен. Это я говорю только для того, чтобы объяснить ситуацию.
Нарцисс и бровью не повел. Мальчишество и легкое бахвальство в поведении друга изрядно позабавили его и в то же время растрогали. Но стоявшую за этим гордость, которая не позволила Златоусту со слезами броситься ему на грудь, он воспринял с пониманием и глубоким одобрением. Воистину, он тоже не так представлял себе их свидание, но эта маленькая комедия вызвала искренний отклик в его душе. Только так и не иначе Златоуст мог снова быстро завоевать его сердце.
