Ромуло Гальегос - Донья Барбара
– Поди и скажи… ты знаешь кому, – сеньоре, как ты ее называешь. Скажи, что мы снова в Роще, но я хочу уехать отсюда. Пусть пришлет мне денег. Да не мелочи, я не милостыню прошу, а столько, чтобы нам с папой хватило на отъезд в Сан-Фернандо. Как ты ей скажешь? Повтори. Если будет что-нибудь не так, лучше не появляйся здесь.
Хуан Примито отправился, повторяя наказ, чтобы не забыть ни слова и в точности передать его адресату. В первый момент донья Барбара хотела промолчать или ответить на это требование какой-нибудь грубостью, но, поразмыслив, поняла, что отъезд Мариселы в Сан-Фернандо совпадает с ее собственными интересами, и, взяв в шкафу горсть золотых монет из денег, только что полученных в уплату за партию проданного скота, протянула их Хуану Примито:
– На, отнеси ей. Здесь не меньше трехсот песо. Пусть убирается вместе со своим отцом и сделает все, чтобы я больше не слышала о ней.
Задыхаясь от быстрого бега – на обратном пути он ни разу не остановился, – и от радости за успех, с которым было выполнено поручение, Хуан Примито вынул платок с завернутыми в него монетами и заговорил возбужденно:
– Нинья Марисела! Гляди скорей – золото! Триста песо прислала тебе сеньора. Проверь, точен ли счет.
– Положи там на стол, – проговорила Марисела.
Она чувствовала себя униженной: вот к какому средству пришлось ей прибегнуть, чтобы освободиться от мистера Дэнджера и отказаться от посылок с едой, которые присылал ей Антонио.
– Ты брезгуешь платком, нинья Марисела? Постой, сейчас деньги будут чистенькими. – И Хуан Примито бросился к роднику, чтобы вымыть монеты.
– Не мой, мне все равно противно дотрагиваться до них. Платок тут ни при чем.
– Ты зря сердишься, нинья Марисела, – возразил дурачок. – Золото есть золото. Какая разница, чье оно, лишь бы блестело. Триста песо! Да на такие деньжищи можно торговлю открыть. На той стороне Арауки, у Брамадорской переправы, продается лавка. Хочешь, я мигом слетаю туда, спрошу цену, – мол, нинья Марисела хочет купить? Это выгодное дело! Всяк, кто едет на ту сторону, заходит в лавку и уж без стопочки – это самое малое – не выходит. Купишь лавку – стану у тебя помощником, и жалованья мне не надо. Ну, дай пойду спрошу!
– Нет, нет. Мне еще надо подумать. Иди отсюда. У меня сегодня нет настроения разговаривать с тобой. Возьми себе одну монету.
– Это я-то – возьми? Да куда мне такие деньги, нинья Марисела! Святая дева Мария! Нет уж, я лучше пойду. Да, я и забыл. Сеньора велела сказать тебе, что… Нет. Ничего. Только послушай меня, покупай лавку! Тогда тебе – все нипочем.
Хуан Примите ушел, положив деньги на стол, а Марисела задумалась над его предложением.
«Владелица лавки! Но о чем еще могу я мечтать? Только и остается – встать за прилавок и зарабатывать себе на жизнь! Торговка! Ну что ж, пройдет время, выйду замуж или просто сойдусь с каким-нибудь пеоном… И вот однажды в лавку по пути зайдет Сантос Лусардо и спросит… не водки, нет, он не пьет. Ну, мелочь какую-нибудь. И я ему подам, а он даже не заметит, что за стойкой – Марисела, та самая Марисела…»
Спустя несколько часов явился мистер Дэнджер. Он пошутил по поводу монет, все еще лежавших на столе, а потом, уже собираясь уходить, вынул из кармана бумагу с каким-то текстом и, показывая ее дону Лоренсо, сказал:
– Подпишись вот тут, приятель. Это договорчик, мы с тобой вчера заключили, помнишь?
Лоренсо с трудом поднял голову и уставился на мистера Дэнджера пьяными глазами, силясь попять, что тот говорит; но мистер Дэнджер вложил ему в пальцы ручку и, двигая его дрожащей рукой, заставил вывести под текстом подпись.
– Аll right, – воскликнул янки, пряча ручку в нагрудный карман, и тут же громко прочел подписанный текст: – «Настоящим подтверждаю, что я продал сеньору Гильермо Дэнджеру свою дочь Мариселу за пять бутылок бренди».
Это была одна из обычных шуток мистера Дэнджера; но Марисела приняла ее всерьез и бросилась вырывать у него «документ», в то время как дон Лоренсо впал в оцепенение, бессмысленно улыбаясь и пуская слюну.
Дэнджер со смехом выпустил из рук бумагу, – Марисела тут же изорвала ее в клочья; но этот смех словно подхлестнул девушку.
– Вон отсюда, наглец! – крикнула она хрипло.
Глаза ее метали молнии, лицо горело. Янки, расставив ноги и уперев руки в бока, продолжал громко хохотать, и Марисела набросилась на него, выталкивая вон.
Но у нее было слишком мало силы, чтобы сдвинуть с места эту словно вросшую в землю громаду; гнев, охвативший Мариселу, сделал ее еще красивее. Она колотила по его атлетической груди, пока не онемели кулаки, а он по-прежнему стоял на месте и хохотал. Тогда, уже почти плача, она вырвала из его нагрудного кармана автоматическую ручку, готовясь вонзить ему в шею. Все еще смеясь, он успел схватить Мариселу за руки выше локтей и, поворачиваясь на каблуках, закружил ее в воздухе. Затем положил, обессилевшую от головокружения и сотрясающуюся от рыданий, на пол и встал над ней, подбоченясь. Дэнджер уже перестал смеяться и только тяжело сопел, разглядывая Мариселу жадными глазами.
Между тем, разбуженный хохотом мистера Дэнджера и криками дочери, дон Лоренсо с трудом поднялся в гамаке и, схватив старый, без рукоятки, мачете, с безумным лицом пошел на мистера Дэнджера.
Марисела в ужасе вскрикнула. Мистер Дэнджер круто обернулся и одним ударом кулака сбил с ног пьяного. Тот всем своим костлявым телом рухнул на пол, застонав от боли и бессильного гнева.
Мистер Дэнджер спокойно раскурил трубку и, стоя к Мариселе спиной, проговорил между двумя затяжками:
– Это есть моя шутка, Марисела. Мистер Дэнджер не любит взять вещи силой. Но ты уже знаешь, что мистер Дэнджер хочет тебя для себя. – И, выходя, добавил: – А ты, дон Лоренсо, никогда больше не бери мачете на мистера Дэнджера. В противном случае прощай бренди, водка и все прочее.
Когда иностранец вышел, дон Лоренсо, шатаясь, поднялся на ноги, прошел в угол, где всхлипывала Марисела, и, взяв ее за руку, проговорил с болью:
– Пойдем, дочка. Пойдем отсюда.
Решив, что отец говорит о возвращении в Альтамиру, Марисела послушно встала и пошла за ним, утирая слезы; но дон Лоренсо продолжал:
– Там… там трясина, в ней все кончается. Пойдем и кончим эту проклятую жизнь.
Тогда, забыв о своем горе, она попыталась улыбнуться и стала уговаривать его:
– Что ты, папа! Успокойся! Мистер Дэнджер пошутил. Ты разве не слышал? Он сам сказал. Не волнуйся, приляг. Это всего-навсего шутка. Только обещай мне, что не будешь больше пить и не пойдешь просить вина у этого человека.
– Хорошо. Не пойду. Но я убью его. Это не шутка. Хороша шутка… Ну-ка, дай мне… дай сюда эту бутылку!
– Но ты же обещал не пить. Ложись, поспи… Это была шутка…
Гладя покрытый липкой испариной лоб и волосы отца, она сидела на полу, рядом с гамаком, до тех пор, пока отец не уснул крепким сном; затем вытерла его рот, из которого тянулась пенистая слюна, поцеловала в лоб, и при этом ее не покидало чувство, будто с ней происходят непонятные превращения.
Она уже не была прежней беззаботной, жаждущей счастья девушкой, той, что в Альтамире не расставалась со смехом и песней, безразличная к отталкивающему и скорбному зрелищу, которое представлял собой ее отец. Тогда она не могла понять терзаний его души, ибо перед ней самой расстилался светлый, чудесно многогранный мир. Этот мир – ее собственное сердце – открыл ей Сантос, и он один наполнял его. Своими руками он смыл грязь с ее лица, показал красоту, дотоле неведомую ей самой, учением и советами превратил ее из дикарки в человека с хорошими манерами и привычками, в человека тонкого вкуса; но в самой глубине этого сверкающего грота, ее счастливого сердца, пребывал еще в сумраке маленький уголок – источник доброты, и только боль могла осветить его.
Теперь ей дано было познать этот источник, и из него встала новая Марисела, прозревшая, с дивным светом доброты на лице и с мягкой нежностью рук, которые сейчас впервые с истинной дочерней любовью гладили мученический лоб отца.
Дон Лоренсо уже давно погрузился со всеми своими несчастьями в умиротворяющий сон, навеянный ласками дочери, и она только слегка проводила рукой по его волосам, рассеянно глядя на золотые монеты, блестевшие на столе, когда в дверях появился Антонио Сандоваль.
Марисела, приложив палец к губам, знаком попросила его не шуметь, затем поднялась с пола и вышла с Антонио за дверь, чтобы разговором не потревожить спящего. Выражение ее лица, спокойствие и плавность движений наводили на мысль о глубоких душевных переменах, и это сразу привлекло внимание Антонио:
– Что с вами, нинья Марисела? У вас сегодня лицо какое-то странное.
– Если бы вы знали, Антонио, как необычно я чувствую себя!
– Не заболели ли вы горячкой, тут, рядом с трясиной?
– Нет, это другое. Хотя в трясине это тоже есть – покой… Блаженный мир! Я как-то успокоилась – до самой глубины души, словно вода, когда она отражает и пальмы, и небо с облаками, и птиц, опустившихся на берега.
