Франсуа Шатобриан - История последнего из Абенсераджей
— Если бы я был блестящим Абенсераджем!
— Ты бы меньше мне нравился, — сказала Бланка, — потому что я не знала бы покоя. Живи в безвестности, для меня одной. Знаменитые рыцари нередко забывали любовь ради славы.
— Тебе эта опасность не грозит, — промолвил Абен Хамет.
— Будь ты Абенсераджем, как бы ты меня любил? — спросила праправнучка Химены.
— Я любил бы тебя больше славы и меньше чести, — ответил мавр.
Пока влюбленные гуляли, солнце скрылось за горизонтом. Они обошли всю Альгамбру. Какие образы возникли в воображении Абен Хамета! Тут султанша через отдушины вдыхала ароматы курений, возжигаемых внизу; там, в уединенном уголке, она наряжалась со всей восточной роскошью. И все эти подробности Бланка, обожаемая женщина, рассказывала прекрасному юноше, которого она боготворила.
Взошла луна, залив неверным светом покинутые святилища и пустынные дворы Альгамбры. Ее бледные лучи рисовали на траве лужаек и на стенах покоев кружевные орнаменты, своды галерей, изменчивые тени кустов, колеблемых ветром, и струй фонтана. В ветвях кипариса, прорезавшего верхушкой купол разрушенной мечети, пел соловей, и эхо повторяло его жалобы. При свете луны Абен Хамет написал на мраморе зала Двух сестер имя Бланки: он начертал его арабскими буквами, чтобы путешественнику пришлось разгадывать еще одну тайну в этом дворце тайн.
— Мавр, — сказала Бланка, — эти места дышат жестокостью, покинем их. Судьба моя решена навеки. Запомни хорошенько: если ты останешься мусульманином, я по — прежнему буду твоей не знающей надежды возлюбленной, если обратишься в христианство, стану твоей счастливой супругой.
— Если ты останешься христианкой, я буду твоим скорбящим рабом, если примешь мусульманство, стану твоим вознесенным на вершину блаженства супругом, — ответил Абен Хамет.
Благородные влюбленные покинули опасный дворец.
Страсть Бланки разгоралась с каждым днем все сильнее, точно так же, как страсть Абен Хамета. Абенсерадж был в восхищении от того, что его любят ради него самого, что к чувству Бланки ничто не примешивается, поэтому он не торопился открыть дочери герцога Санта Фэ тайну своего происхождения: он испытывал утонченную радость при мысли о том, что сообщит ей о своем прославленном имени лишь в тот день, когда она согласится стать его женой. Но внезапно Абен Хамета вызвали в Тунис: его мать, заболев неизлечимым недугом, хотела перед кончиной обнять и благословить сына. Абен Хамет пришел во дворец к Бланке.
— Властительница, — сказал он, — моя мать умирает. Она просит меня приехать и закрыть ей глаза. Будешь ты ждать моего возвращения?
— Ты меня покидаешь! — бледнея, воскликнула Бланка. — Свидимся ли мы когда-нибудь?
— Пойдем, — сказал Абен Хамет, — обменяемся обетами, которые сможет снять с нас только смерть. Следуй за мной.
Они вышли из дворца. Абен Хамет привел Бланку на кладбище, некогда мавританское. Кое-где еще сохранились маленькие надгробные колонны, которые скульптор — магометанин некогда украсил тюрбанами, замененными впоследствии христианскими крестами. К этим-то колоннам и привел Бланку Абен Хамет.
— Бланка, — сказал он, — здесь покоятся мои предки. Клянусь их прахом, что буду любить тебя вплоть до того дня, когда ангел смерти призовет меня на суд аллаха. Обещаю тебе, что мое сердце никогда не будет принадлежать другой женщине и что я женюсь на тебе в тот самый час, когда ты постигнешь святой закон пророка. Каждый год в такую пору я буду приезжать в Гранаду, чтобы узнать, верна ли ты мне и не хочешь ли отказаться от своих заблуждений.
— А я все время буду ждать тебя, — плача ответила Бланка. — До последнего вздоха я сохраню тебе верность, в которой поклялась, и выйду за тебя замуж, как только бог христиан, более могущественный, чем твоя возлюбленная, озарит твое языческое сердце.
Абен Хамет уезжает, ветры приносят его к африканскому берегу. Там он узнает, что его мать только что умерла. Он ее оплакивает, припадает к ее гробу. Проходят месяцы. Бродя среди развалин Карфагена, сидя на гробнице святого Людовика, изгнанный Абенсерадж торопит день, который должен вернуть его в Гранаду. Наконец этот день наступает: Абен Хамет садится на корабль и приказывает держать курс на Малагу. Какой восторг, какую радость, смешанную со страхом, ощущает он, завидев вдалеке мысы испанского берега! Ждет ли его на этом берегу Бланка? Не забыла ли она бедного араба, который под пальмами пустыни ни на минуту не переставал ее боготворить?
Дочь герцога Санта Фэ не нарушила своего обета. Она попросила отца отвезти ее в Малагу. С высоких скал, обрамлявших безлюдное побережье, она следила за далекими кораблями и мельканием парусов. Во время бури она с ужасом глядела на бушующее море: ей нравилось тогда мысленно взлетать под облака, плыть по опасным проливам, чувствовать на себе влагу тех же волн, ощущать дыхание того же вихря, которые грозили жизни Абен Хамета. При виде вечно стонущей чайки, которая, касаясь моря распластанными крыльями, летела к африканскому берегу, Бланка передавала с ней все слова любви, все безумные уверения, которые вырываются из снедаемого страстью сердца.
Однажды, бродя по берегу, она увидела длинную, исполненную мавританского изящества фелюгу с высоко поднятым носом, склоненной мачтой и косым треугольным парусом. Бланка побежала в порт и вскоре увидела чужеземный корабль, который, вздымая пену, стремительно приближался к земле. На носу стоял мавр в великолепных одеждах. За ним двое чернокожих рабов держали под уздцы арабского коня; его раздувавшиеся ноздри и вставшая дыбом грива говорили о горячем норове и, вместе с тем, о страхе, который внушал ему рокот моря. Фелюга подплыла ближе, опустила парус и, коснувшись мола, повернулась боком; мавр спрыгнул на берег, огласившийся звоном его оружия. Рабы помогли сойти пятнистому, как леопард, скакуну, который от радости, что под его копытами — земля, заржал и встал на дыбы. Другие рабы осторожно вынесли корзину, где на пальмовых листьях лежала газель. Ее тонкие ноги были подогнуты и привязаны, чтобы она не сломала их во время качки. На газели было ожерелье из зерен алоэ, соединенное сзади серебряной пластинкой, на которой были выгравированы по — арабски какое-то имя и заклинание.
Бланка узнала Абен Хамета. Боясь выдать себя в присутствии чужих людей, она ушла и послала Доротею, одну из своих служанок, сказать Абенсераджу, что ждет его в Мавританском дворце. Абенсерадж передавал в эту минуту губернатору свой фирман,[10] написанный лазурными буквами на драгоценном пергаменте и обернутый в шелк. Доротея подошла к нему и повела счастливого Абенсераджа к Бланке. Какой восторг они испытали, убедившись, что сохранили верность друг другу! Как были счастливы, встретившись после такой долгой разлуки! Как горячо клялись в вечной любви!
Двое рабов привели нумидийского коня, у которого вместо седла была накинута на спину львиная шкура, укрепленная пурпурным шнуром. Потом слуги принесли газель.
— Властительница, — сказал Абен Хамет, — эта косуля из моей страны почти так же легконога, как ты.
Бланка сама развязала прелестное животное, которое словно благодарило ее своими кроткими глазами. За время отсутствия Абенсераджа дочь герцога Санта Фэ изучила арабский язык: растроганная, она прочла на ожерелье газели свое собственное имя. Освобожденное животное с трудом держалось на ногах, которые так долго были связаны; оно легло на землю и положило мордочку на колени хозяйки. Поглаживая тонкую шерсть, все еще хранившую ароматы зарослей алоэ и тунисских роз, Бланка протянула козочке, привезенной из пустыни, только что сорванные финики.
Абенсерадж вместе с герцогом Санта Фэ и его дочерью поехали в Гранаду. Счастливая пара проводила дни так же, как в прошлом году: те же прогулки, те же сожаления об утраченной родине, та же любовь, вернее — любовь, все возрастающая и как прежде разделенная, но, вместе с тем, та же привязанность обоих влюбленных к вере своих предков.
— Обратись в христианство, — говорила Бланка.
— Обратись в мусульманство, — говорил Абен Хамет.
И они снова расстались, не поддавшись страсти, которая влекла их друг к другу.
Абен Хамет приехал и на третий год, подобно перелетным птицам, которые весной, по зову любви, возвращаются в наши края. Его возлюбленной на берегу не было, но письмо Бланки известило верного араба, что герцог Санта Фэ уехал в Мадрид и что в Гранаду прибыл дон Карлос. Брат Бланки привез с собой своего друга, французского пленника. Когда мавр прочел это, у него сжалось сердце. Из Малаги в Гранаду он выехал, терзаемый самыми печальными предчувствиями. Горы показались ему до ужаса пустынными, и он несколько раз оглядывался на море, которое только что переплыл на корабле.
Бланка не могла во время отсутствия отца покинуть брата, которого любила, который хотел отказаться в ее пользу от всего своего имущества и с которым она семь лет не виделась. Дон Карлос отличался мужеством и гордым нравом истинного испанца: грозный, как те завоеватели Нового Света, с которыми он совершил свои первые походы, и благочестивый, как испанские рыцари, победившие мавров, он хранил в своем сердце ненависть к неверным, унаследованную им вместе с кровью Сида.
