Уильям Теккерей - Кэтрин
Итак, мисс Кэтрин была то, что называется franche coquette [5], и мистер Хэйс был несчастен. Жизнь его протекала в бурях низменных страстей; но никакой ураган чувств не мог сокрушить стену равнодушия, преграждавшую ему путь. О, жестокая боль неразделенной любви! И жалкий плут, и прославленный герой равно от нее страдают. Есть ли в Европе человек, которому не доводилось много раз испытывать эту боль, — взывать и упрашивать, и на коленях молить, и плакать, и клясть, и неистовствовать, все понапрасну; и долгие ночи проводить без сна, наедине с призраками умерших надежд, с тенями погребенных воспоминаний, что по ночам выходят из могил и шепчут: "Мы мертвы теперь, но когда-то мы жили; и ты был счастлив с нами, а теперь мы пришли подразнить тебя: ждать нечего больше, влюбленный, ждать нечего, кроме смерти". О, жестокая боль! О, тягостные ночи! Коварный демон, забравшись под ночной колпак, льет в ухо тихие, нежные, благословенные слова, звучавшие некогда, в один незабываемый вечер; в ящике туалетного стола (вместе с бритвой и помадой для волос) хранится увядший цветок, что был приколот на груди леди Амелии Вильгельмины во время того бала, — труп радужной мечты, которая тогда казалась бессмертной, так прекрасна она была, так исполнена сил и света; а в одном из ящиков стола лежит среди груды неоплаченных счетов измятое письмо, запечатанное наперстком; оно было получено вместе с парой напульсников, связанных ею собственноручно (дочка мясника, она свои чувства выражала, как умела, бедняжка!), и заключало в себе просьбу "насить в колидже на память о той, каторая"… три недели спустя вышла за трактирщика и давным-давно думать о вас забыла. Но стоит ли множить примеры — стоит ли дальше описывать муки бедного недалекого Джона Хэйса? Заблуждается тот, кто думает, будто любовные страсти ведомы лишь людям, выдающимся по своим достоинствам или по занимаемому положению; поверьте, Любовь, как и Смерть, сеет разрушения среди pauperum tabernas [6] и без разбора играет богачами и бедняками, злодеями и праведниками. Мне не раз приходило на ум, когда на нашей улице появлялся тощий, бледный молодой старьевщик, оглашая воздух своим гнусавым "старье бере-ем!" — мне не раз, повторяю, приходило на ум, что узел с допотопными панталонами и куртками, придавивший ему спину, — не единственное его бремя; и кто знает, какой горестный вопль рвется из его души, покуда он, оттопырив к самому носу небритую губу, выводит свое пронзительное, смешное "старье бере-ем!". Вон он торгуется за старый халат с лакеем из номера седьмого и словно бы только и думает, как побольше выгадать на этих обносках. Так ли? А может быть, все его мысли сейчас на Холивелл-стрит, где живет одна вероломная красотка, и целый ад клокочет в груди этого бедного еврея! Или возьмем продавца из мясной лавки в Сент-Мартинс-Корт. Вон он стоит, невозмутимо спокойный на вид, перед говяжьей тушей, с утра до захода солнца, и, кажется, от века до века. Да и поздним вечером, когда уже заперты ставни и все кругом притомилось и затихло, он, верно, все стоит тут, безмолвный и неутомимый, и рубит, и рубит, и рубит. Вы вошли в лавку, выбрали кусок мяса на свой вкус и ушли с покупкой; а он все так же невозмутимо продолжает свою Великую Жатву Говядины. И вам кажется, если где-нибудь Страсть должна была отступить, так именно перед этим человеком, таким непоколебимо спокойным. А я в этом сомневаюсь и дорого бы дал, чтобы узнать его историю. Кто знает, не бушует ли огненный вулкан внутри этой мясной горы, такой безмятежной на вид, — кто поручится, что сама эта безмятежность не есть спокойствие отчаяния?
* * *Если читателю непонятно, что заставило мистера Хэйса принять угощение, предложенное капралом, пусть еще раз перечитает высказанное выше соображение, а если он и тогда не поймет, значит, у него котелок плохо варит. Хэйс не мог вынести мысли, что мистеру Буллоку удастся без него повидать мисс Кэтрин, а может быть, и поухаживать за ней; и хотя его присутствие никогда не мешало молодой девушке кокетничать с другими, скорей даже напротив, — самые мученья, которые он при этом испытывал, доставляли ему некую мрачную радость.
На сей раз неутешный влюбленный мог вволю наслаждаться своим несчастьем, ибо Кэтрин ни разу не поговорила с ним, даже не взглянула в его сторону; в тот вечер все ее улыбки предназначались красивому молодому незнакомцу, приехавшему на вороном коне. Что до бедного Томми Буллока, его страсти чужды были бурные вспышки; вот и сейчас он удовольствовался тем, что вздыхал и пил пиво. Вздыхал и пил, вздыхал и пил и снова пил, пока не размяк от щедрого угощенья капрала настолько, что не смог отказаться и от гинеи из его кошелька; и, протрезвившись за ночь, проснулся солдатом армии ее величества.
Но каковы были страдания мистера Хэйса, когда из угла, где собрался кружок новых капраловых приятелей, он смотрел на капитана, расположившегося на почетном мосте, и перехватывал улыбки, расточаемые ему прекрасной Кэтрин; когда та, пробегая мимо с ужином для капитана, указала Хэйсу на медальон, некогда украшавший грудь голландской красавицы из Бриля, и с лукавым взглядом сказала: "Посмотри, Джон, что мне подарил его милость!" И в то время, как у Джона лицо пошло зелеными и лиловыми пятнами от ревности и злобы, мисс Кэтрин засмеялась еще громче и воскликнула: "Иду, милорд!" торжествующе звонким голоском, который вонзился мистеру Джону Хэйсу в самое сердце, так что у него даже дыхание сперло.
На другого поклонника Кэтрин, мистера Томаса, ее проделки не оказывали действия: он и еще двое его друзей к этому времени уже полностью подпали под чары капрала, и слава, доблесть, кружка пива, принц Евгений, боевые награды, еще кружка пива, ее королевское величество, еще кружка пива — все эти образы, навеваемые то Марсом, то Вакхом, проносились в их помутненных мозгах с быстротой поезда железной дороги.
Случись тут в "Охотничьем Роге" опытный газетный репортер, он бы мог записать в свою книжку любопытный разговор о любви и о войне — предметы эти обсуждались каждый особо в разных углах харчевни, но происходило это на манер дуэта, в котором обе партии исполняются одновременно, сливаясь в гармонии, подчас весьма причудливой. Так, покуда капитан нашептывал разные галантные пустячки, капрал во весь голос прославлял военные подвиги и, подобно гостю Пенелопы, на столе exiguo pinxit praelia tota mero [7]. Например:
Капитан. Любите ли вы платья с серебряной вышивкой, прелестная Кэтрин? Пожалуй, вам бы очень пошел алый костюм для верховой езды, богато отделанный кружевом, — не правда ли? — и серая шляпа с голубым пером. Вообразите только: вы едете в таком наряде на хорошенькой гнедой кобылке, а солдаты отдают вам честь и говорят друг другу: "Это любезная нашего капитана выехала на прогулку". Или вы танцуете на балу менуэт с милордом маркизом, или приезжаете в театр "Линкольн-Инн" и входите в боковую…
Капрал. Ложу его ружья, сэр, оторвало напрочь, а пуля прошла по руке вверх, и на следующее утро наш полковой лекарь, мистер Сплинтер, извлек ее, — откуда бы вы думали, сэр? — слово джентльмена, она оказалась у него…
Капитан. На шее ожерелье, в ушах бриллиантовые серьги, щеки осыпаны мушками, которые так украшают женское лицо, и чуть-чуть подрумянены. Впрочем, что я! К чему румяна таким щечкам, подобным спелому персику, — ах, мисс Кэтрин, признайтесь, верно, птички иной раз клюют их, приняв за плоды…
Капрал. На дереве; сижу и вижу, как еще двадцать три человека наших один за другим перепрыгивают через ограду. Ну и жаркое же было дело, скажу тебе, друг Томас! Посмотрел бы ты на этих мусью, когда двадцать четыре осатанелых молодца с ревом и с гиком, рубя и коля, ворвались в их редут! Трех минут не прошло, как у пушек валялось не меньше голов, чем ядер, заготовленных для пальбы. Только и слышно было: "Ah sacre!" — "Получай, скотина!" — "О mon Dieu!" — "Проткни его насквозь!" — "Ventrebleu!" И не зря он кричал: "Ventrebleu!", — потому что "bleu" по-французски значит "насквозь", а "ventre" — "ventre", к вашему сведению, это…
Капитан. Талия очень низкая, как нынче в моде; уж что до кринолинов, вы даже и вообразить не можете, — клянусь своей шпагой, милочка, — на ассамблее в Уорике я видел одну даму (она прибыла в дорожной карете милорда), чей кринолин был величиной с походную палатку; под ним свободно можно было пообедать — ха-ха, черт возьми! И там…
Капрал. Мы нашли герцога Мальборо в обществе маршала Таллара, заливавшего свою печаль старым иоганнисбергером; неплохое, должен вам сказать, винцо, хотя куда ему до уорикского пива. "Кто из вас совершил этот подвиг?" — спросил наш благородный полководец. Я выступил вперед. "Скольких же ты всего обезглавил?" — спрашивает он. "Девятнадцать, говорю, да еще ранил нескольких". Как он это услышал (вы совсем ничего не пьете, мистер Хэйс), так даже прослезился, не сойти мне с этого места. "Ты, говорит, истинный герой. Не взыщите, маркиз, что я хвалю человека, перебившего столько ваших соотечественников. Истинный герой! Вот тебе сто гиней в награду", — и вручает мне кошелек. "Что ж, — говорит маршал, — он солдат и исполнял свой долг". С этими словами он достает роскошную табакерку из чистого золота с бриллиантами и предлагает мне взять…
