Лопе де Вега - Гусман Смелый
– Войди, – сказала она, – и скажи мне, о чем ты мечтаешь; ах, если бы обо мне…Но увы, ты не любишь меня.
– Госпожа, – отвечал Мендоса, – кого же я должен любить сильней, чем тебя? Ведь я твой раб, а ты обращаешься со мной так, как если бы я был твоим господином.
Ты же стоишь любви каждого, кто имеет хоть каплю разума.
– Я твоя раба, Мендоса, – отвечала Сусанна. – Не сомневайся в этом, ибо любовь столь могущественна, что изменяет сословия и сокрушает империи, чья гибель, таким образом, зависит порой от случая, а не от естественного хода вещей. Искренне говорю тебе, меня очень печалит и прямо-таки приводит в отчаяние, что твоя вера не позволяет мне выйти за тебя замуж. Из всего того, что я узнала в Испании, откуда я приехала ребенком, я поняла ложность нашей веры, поняла наше заблуждение, и я тебя полюбила с самого первого взгляда. И раз мое несчастье привело меня в то состояние, в каком ты меня сейчас видишь, а твое чувство ко мне достигло той степени, что склонило твой разум к ногам моих желаний, я решила сделать тебя владыкою всего, что мне принадлежит, но так, чтобы брат твой не знал о моей безумной страсти. И это вовсе не потому, чтобы я не желала бы ему довериться, тем более что он уже знает, до какой степени ты мне нравишься, а просто потому, что мне будет совестно, если он узнает, до какого бесстыдства я дошла, ибо тогда он будет презирать меня. Вы, мужчины, уж так устроены, что, достигнув цели своих желаний, начинаете презирать самую прекрасную женщину. Ведь вы считаете, что, утратив то преимущество, которое дает нам целомудрие, мы становимся вашими рабынями и что тогда вы уже можете по отношению к нам позволить и своим рукам, и своему языку любую дерзость.
Мендоса смотрел на нее, не зная, что сказать, ибо есть такие слова, на которые ответом могут быть только действия. Они понизили голос и уговорились встретиться ночью, когда в доме все улягутся. Мендоса сошел во двор, где дон Феликс чистил скребницей берберийского коня, на котором Давид иногда ездил в Тунис. Он сел напротив дона Феликса и стал следить за его работой. Дон Феликс спросил его:
– Что с тобою? Ты как будто чем-то взволнован и даже покраснел от смущения!
Мендоса хотел что-то ответить, но вместо этого, опустив глаза, горько заплакал; от сильного волнения слезы ручьем полились у него по щекам.
– Ну, для этого должна быть важная причина, – сказал дон Феликс и, отбросив свой презренный инструмент, подошел к юноше, взял его за подбородок и отвел от лица спутавшиеся волосы.
– Пропал я, сеньор дон Феликс! – заговорил Мендоса. – Наши злоключения достигли своего предела! Сусанна объяснилась мне в любви и хочет сегодня же ночью, когда все в доме заснут, поговорить еще подробнее со мной наедине. И я очень боюсь, как бы это не привело к моей и вашей гибели, если обо всем узнает ее отец.
– Ну и дурачок же ты! – ответил дон Феликс. – Напугал меня так, что у меня на минуту зарябило в глазах. Но сейчас, когда я успокоился, мне просто смешна твоя глупость. Конечно, лучше всего было бы тебе не уступать этой женщине и умереть. Но так как мы пленники, то еще более жестокая смерть ждет нас в том случае, если ты не сдержишь данного ей слова. Я, по крайней мере, именно из-за того, что не ответил взаимностью одной женщине, оказался теперь пленником, вдали от моего дома и моей родины, и питаю весьма слабую надежду на освобождение, если только узнают, кто я такой: поэтому я должен таиться от каждого пленного испанца, который мне встретится на пути, из страха, что он меня узнает. Вот по этой-то причине мне и приходится непрерывно трепетать за нашу жизнь. Учти, что эта женщина – еврейка и что, наверное, она вспомнит историю Иосифа Прекрасного,[31] если ты вздумаешь подражать ему. Мало того, что ты сделал ужасную ошибку, позволив ей думать, что разделяешь ее желания, ты еще обострил их сейчас, когда она тебе объяснилась, тем, что подал надежду на их осуществление, – и когда она увидит, что обманулась в своих надеждах, любовь ее перейдет в ненависть и она набросится на нас обоих, как змея.
Мендоса снова заплакал, по-прежнему ничего не отвечая, и дон Феликс стал требовать объяснения этого молчания, причина которого начала казаться ему загадочной. Ведь только в культистской поэзии[32] речь иной раз идет о слезах, для которых нет никакого видимого основания.
Уступая просьбам и, можно сказать, даже угрозам дона Феликса, Мендоса сказал:
– Я поражена, что ты до сих пор не узнаешь меня, дон Феликс! Как ты можешь желать, чтобы я выполнила обещание, данное мною этой женщине, если я – Фелисия, та самая несчастная женщина, из-за которой ты убил Леонело. После многих злоключений, постигших меня после его смерти, я поступила на службу к известному тебе солдату и последовала за ним в Италию, а оттуда во Фландрию, где и перешла от него к тебе, когда он отправился в герцогство Клевское.
Некоторое время дон Феликс, пораженный, стоял молча, не в силах вымолвить ни слова, а потом сказал:
– Пусть не удивляет тебя то, что я тебя не узнал, Фелисия; ибо, хоть я и бывал в твоем доме, я почти не видел твоего лица: так мало я всматриваюсь в лица возлюбленных моих приятелей.
О, слова, достойные быть высеченными на мраморе золотыми буквами, дабы скотское невежество некоторых людей уразумело, как неотделима от дружбы честь, от благородной крови – выполнение долга! Ибо есть люди, которым их пустота не позволяет отличить честные поступки от подлых и похоть – от истинной любви, вследствие чего происходит столько раздоров, а иной раз проливается немало крови. Сдается мне, что вашей милости не по вкусу подобные проповеди и вы желаете узнать, как же придумали поступить дон Феликс и Фелисия, дабы избежать неприятностей, угрожавших им.
После долгого обсуждения они порешили, что, когда настанет час любовного свидания, дон Феликс поднимет ложную тревогу, будто по чьей-то небрежности вспыхнул пожар где-нибудь в отдаленной части дома. В возникшем переполохе трудно будет думать о выполнении подобных обещаний и придется отложить свидание, а дальше надобно будет изобрести что-нибудь другое. Так они и сделали. Не успела Сусанна заключить Фелисию в свои объятия, как дон Феликс, поджегший находившийся на задворках сарай, принялся громко кричать о том, что начался пожар. Сусанна покинула объятия Фелисии и, высунувшись в окно, принялась сзывать на помощь слуг. В этом, впрочем, не было необходимости, так как не только обитатели того дома, где они жили, уже всполошились, но и все соседи успели проснуться и сбежаться, стараясь помочь беде.
Но если пламя пожара и было вскоре погашено, то пламя любви от всего случившегося еще сильнее разгорелось в груди грешной еврейки. Она продолжала искать случая встретиться с Мендосой наедине, между тем как тот столь же старательно его избегал. Так прошло три или четыре дня – срок, который любви не так-то легко выдержать, после чего приехал Давид, отец ее, и все сразу притихло, даже любовные желания Сусанны. Но известно, что судьба, если уж она начала преследовать человека, становится назойливее мухи, которая липнет именно там, откуда сильнее всего ее гонят. Припомните, что сказал о ней Овидий:[33]
Бредет судьба неверными шагами,
Но, переменчивая и слепая,
Нигде не может долго задержаться.
Случилось однажды, что, когда дон Феликс возвращался вместе с Давидом, своим хозяином, с базара, им повстречался какой-то грубый, заносчивый и бесстыдный мавр, притязавший на высокий чин и звание в их подлой и лживой секте, как об этом свидетельствовал зеленый тюрбан на его голове. Он презрительно приказал Давиду отнести к нему домой большую корзину купленных им фиников. Тот нерешительно посмотрел на дона Феликса, и пленник, забыв, что ему надлежит притворяться немощным, легко поднял корзину и поставил себе на плечо. Ахмет Абенис – так звали мавра – пнул его ногой и, толкнув с силой корзину, свалил ее на землю, несколько повредив ее при этом, ибо она была сплетена из нежных пальмовых ветвей. Обозлившись от этого еще больше, он закричал:
– Христианин, взвали корзину на этого еврея!
– Эфенди, – ответил дон Феликс (на тамошнем языке это слово значит «господин», или «хозяин», или «повелитель»), – позвольте мне отнести корзину туда, куда вы прикажете, потому что Давид стар и слаб здоровьем.
– Собака христианин! – вскричал Ахмет. – Клянусь Магометом, я тебе выбью зубы, а его уложу на месте!
– Успокойтесь, эфенди, – ответил снова дон Феликс.
Заметьте, ваша милость, что я повторяю этот титул второй раз не потому, чтобы мне нравилось говорить по-арабски, а просто потому, что трудно избежать в данном случае этих слов, ибо я стремлюсь к правдивому воспроизведению действительности, как и полагается хорошему рассказчику.
Ахмет рассердился, вырвал палку у проходящего мимо мавра и ударил ею Давида так, что тот упал. Считая, что этот еврей был его хозяином, чей хлеб он каждый день ел, не видя от него обиды ни словом, ни делом, дон Феликс вырвал палку у мавра, собиравшегося нанести старику второй удар который мог бы его совсем убить, и ударил негодяя, по своему обычаю, так, что тот на несколько часов лишился речи. На шум сбегалось множество мавров, ибо подобной смелости они еще никогда не видели. Но дон Феликс, не пожелав подражать им и прибегнуть к камням или палкам, с которыми они на него обрушились, одними оплеухами и затрещинами защитил себя лучше, чем это могли бы сделать шестнадцать хорошо вооруженных человек. Тот, кого он хватал за шиворот и отбрасывал от себя на большое расстояние, падал и расшибался; а тому, кто получал от него оплеуху, кровь заливала лицо, лишая на некоторое время зрения.
