Лопе де Вега - Гусман Смелый
Наконец на рассвете они увидели небо и землю, а когда, рискуя жизнью, пристали к берегам Берберии, то были взяты в плен маврами и увезены в Тунис. Обращенные в рабство, дон Феликс и Мендоса быстро нашли себе хозяина. Дон Феликс попросил пажа не называть его настоящего имени, так как оно, без сомнения, было в этих краях известно, а потому плен его слишком затянулся бы или вообще никогда бы не кончился. Им посчастливилось, так как их купил некий еврей, по имени Давид, знавший кастильский язык и имевший в Испании родственников. Он неплохо обращался со своими новыми рабами, ибо надеялся таким образом получить за них более значительный выкуп, полагая, что, если они дадут о себе знать в Испанию, родные обязательно их выручат. Дон Феликс вел себя весьма осмотрительно и остерегался показывать свою силу, считая, что если он будет узнан, то либо за него назначат огромный выкуп, либо долго еще продержат в плену. У Давида была дочь, прекрасная, как солнце (вот уж нестерпимый испанизм, хотя он до крайности принят у наших рассказчиков! Судите сами: если бы девушка действительно была похожа на солнце, чьи глаза могли бы на нее смотреть? Ваша милость, без сомнения, знает, что сравниваемый предмет не должен быть вполне подобен тому, с чем его сопоставляют, и потому, конечно, принимает, как должное, выражения: «белая, как снег», «знатный, как король», «мудрее, чем Соломон», «поэт, более прекрасный, чем Гомер»). Скажем просто, что она была необычайно красива и весьма неглупа. Ее звали Сусанна, но только именем своим, а не скромностью она походила на библейскую Сусанну,[29] ибо она сразу же остановила свой взор на… – Я уже слышу, как ваша милость хочет досказать: на доне Феликсе; но вот вы и ошиблись, потому что Мендосика[30] был красивее, и, услышав, как он вполголоса напевал в саду, она отдала ему свою душу. Таким-то образом госпожа стала рабой своего пленника, что, однако, нисколько не печалило дона Феликса, потому что эта любовь приносила им обоим некоторые выгоды: когда Давид уезжал по торговым делам в Триполи или Бизерту, они становились полновластными хозяевами дома. Сусанна обычно отправлялась со своими рабами в сад. Она не остерегалась дона Феликса, потому что пленники сказали ей, что они братья. Достав лютню, Сусанна попросила Мендосу спеть, и тот начал так:
Как наказана Филида!
Фабио она терзала,
А теперь к нему в деревню
С гор спустилась с пастухами.
Видя, как она любима,
И в былом презренье каясь,
Им она твердит, что силой
Вырвано у ней согласье.
Но в душе она довольна,
Хоть не хочет сразу сдаться,
Ибо ожиданье цену
Придает желаньям нашим.
Бегством Фабио ревнивый
От нее спастись пытался,
Но любовь – недуг, который
Превращает в яд лекарство.
О несчастный! То же средство,
Что других лечило часто,
Фабио не исцелило,
А, напротив, убивает.
Но Филида покорилась
И приходит на свиданье
С радостной душою, ибо
Тот, кто любит, мстить не станет.
Принаряжена пастушка,
Хоть нарядов ей не надо,
Ибо даже скорбь не в силах
Помешать ей быть прекрасной.
Пояс бархатный зеленый
Стан Филиды облегает.
Юбки в вязи позументов
Чуть приподняты руками.
Чтобы Фабио не понял.
Что он дорог ей, как раньше,
Ею не надет сегодня
Ни один его подарок.
Выбрав те, что он не видел,
Украшения и платья,
Хочет намекнуть пастушка,
Что играть с огнем опасно.
Лента алая с девизом
Косы ей перевивает:
Ведь всегда нужны уловки
Той, кто вызвать ревность жаждет.
Заменяет ей мантилью,
До очей ее скрывая
От нескромных взоров встречных,
Черный плащ, узором тканный.
Башмачки ее так узки
И так малы, что не знаешь,
Как в таком пространстве может
Столько прелести скрываться.
Вот пришла она в деревню,
К Фабио стучится храбро.
Как в горах высоких солнце,
Пастухи ее встречают.
Им она спешит ответить
Дружеским рукопожатьем;
Им, купаясь в море взглядов,
Жемчуга улыбок дарит.
Только Фабио увидел,
Что она вошла, как сразу
Радость дух его омыла.
Слезы взор его застлали.
И безмолвно просят оба
Не словами, а глазами:
У него она – прощенья,
Он у ней – любви и ласки.
Но, взглянув в лицо друг друга
На мгновенье и украдкой,
Взгляд они спешат потупить,
Словно их терзает зависть.
Наконец слова потоком
С уст коралловых сорвались,
И виновная немедля
Обвинительницей стала.
Фабио твердит Филида,
Что внушать любовь не вправе
Тот, чьи дерзостные речи
Малодушье прикрывают.
Фабио же, уязвленный,
Отвечает в оправданье,
Что любовью безнадежной
В нем убита вся отвага.
Наша Сусанна была чрезвычайно довольна искусством Мендосы и, когда он кончил петь этот романс, спросила дона Феликса, любит ли он музыку. Вместо него ответил Мендоса, заявив, что иногда они поют вместе. Сусанна захотела послушать их, и они исполнили такой диалог (один как бы спрашивал, а другой отвечал):
«Паскуаль, прошу вас дать
Мне любви определенье». —
«Это то, что лишь мученья
Нам способно доставлять». —
«Но, скажите, отчего
Вся любовь – одна кручина?» —
«Неизвестна мне причина,
Следствие же – таково». —
«Паскуаль, я жажду знать,
В чем искусство наслажденья». —
«В том, чтоб сладость упоенья
Горькой болью завершать». —
«Больше добрых слов от вас
Слышать я хочу о страсти». —
«Больше боли и несчастий,
Чем отрады в ней для нас». —
«Что мне дать и что отнять
Может у меня влеченье?» —
«За блаженное мгновенье
Годы вы должны страдать». —
«Сильвия мне взгляд дарит
И спешит со мной расстаться». —
«Раз глядит – чего бояться?
Бойтесь, если не глядит». —
«Вправе ли влюбленный ждать
За любовь вознагражденья?» —
«Не поддаться вожделенью
Значит – после не рыдать».
Самое приятное в этом музыкальном жанре – гармония двух все время чередующихся голосов. Таково было мнение, впрочем, и Сусанны, которая все вечера, когда отца не было дома, проводила в развлечениях подобного рода. Проходя однажды мимо ее комнаты, Мендоса застал ее еще лежащею в постели. Ее пышные волосы, длинные и вьющиеся, не слишком при этом темные, были небрежно разбросаны по плечам, а черные глаза, окаймленные густыми бровями и ресницами, казались двумя солнцами, окруженными густою тенью. Сусанна не употребляла румян, а потому ее плоть цвела красками свежести и здоровья, которые подарил ей сон. Розоватый перламутр ее тела постепенно переходил в снежную белизну лица, а дивные ямочки щек состязались в цвете с алой гвоздикою губ, которые, приоткрываясь в улыбке, обнажали ленточку ослепительно-белых жемчужин. На ней была тафтяная сорочка соломенного цвета, отделанная черной с золотом бахромой и с такими широкими рукавами, что, поднимая руки, она небрежно открывала их почти до плеч. Мендоса хотел удалиться не боязни показаться нескромным, но Сусанна позвала его, и он робко подошел к двери.
– Войди, – сказала она, – и скажи мне, о чем ты мечтаешь; ах, если бы обо мне…Но увы, ты не любишь меня.
– Госпожа, – отвечал Мендоса, – кого же я должен любить сильней, чем тебя? Ведь я твой раб, а ты обращаешься со мной так, как если бы я был твоим господином.
Ты же стоишь любви каждого, кто имеет хоть каплю разума.
– Я твоя раба, Мендоса, – отвечала Сусанна. – Не сомневайся в этом, ибо любовь столь могущественна, что изменяет сословия и сокрушает империи, чья гибель, таким образом, зависит порой от случая, а не от естественного хода вещей. Искренне говорю тебе, меня очень печалит и прямо-таки приводит в отчаяние, что твоя вера не позволяет мне выйти за тебя замуж. Из всего того, что я узнала в Испании, откуда я приехала ребенком, я поняла ложность нашей веры, поняла наше заблуждение, и я тебя полюбила с самого первого взгляда. И раз мое несчастье привело меня в то состояние, в каком ты меня сейчас видишь, а твое чувство ко мне достигло той степени, что склонило твой разум к ногам моих желаний, я решила сделать тебя владыкою всего, что мне принадлежит, но так, чтобы брат твой не знал о моей безумной страсти. И это вовсе не потому, чтобы я не желала бы ему довериться, тем более что он уже знает, до какой степени ты мне нравишься, а просто потому, что мне будет совестно, если он узнает, до какого бесстыдства я дошла, ибо тогда он будет презирать меня. Вы, мужчины, уж так устроены, что, достигнув цели своих желаний, начинаете презирать самую прекрасную женщину. Ведь вы считаете, что, утратив то преимущество, которое дает нам целомудрие, мы становимся вашими рабынями и что тогда вы уже можете по отношению к нам позволить и своим рукам, и своему языку любую дерзость.
