Стеван Сремац - Поп Чира и поп Спира
— Опять вы, матушка, отвару из отрубей не выпили и будете кашлять всю ночь! — упрекал поп мирно спящую попадью. Но звук, обеспокоивший отца Чиру, издавали, оказывается, часы, вознамерившиеся пробить. А как начнут бить — подымут такой шум, что вся птица, кто куда, со двора разбегается. «Ну, затарахтели, дурни старые!» — сердито заметит его преподобие.
Так было и сегодня. Часы, пробив семнадцать раз, спустя четверть часа отбарабанили ещё семнадцать и умолкли. Слышалось только тиканье маятника, который, казалось, что-то всё строгал как столяр.
Все молча переглянулись с улыбкой.
— Бог ты мой, уже двенадцать. Пора и по домам! Ну-ка, подымайтесь, идёмте.
— Куда вы так рано? — останавливает матушка Перса.
— Да вот часы ваши, как видите, сами напоминают. Семнадцать! Если это рано, то когда же поздно?
— Да ну их к чёрту! — говорит матушка Перса.
— Ничего не поделаешь, голубушка, — отвечает матушка Сида. — Встать завтра нужно пораньше: стирки да уборки набралось — не знаешь, за что и браться… Сегодня уж не стала — пятница.
— Не надо бы тогда и приходить, — недовольно замечает матушка Перса.
— Знаю, голубушка, — защищается матушка Сида, — но ведь от вас не вырвешься, вы прямо в полон берёте человека! Ну-ка, дети, будет вам болтать, оставьте что-нибудь на завтра!
А девушки как раз шептались о «хирурге» Шаце — какая у него причёска, как он плутовски поглядывает.
— Пройдет мимо — так и пахнет на всю улицу хорошей сигарой и душистым мылом, — говорит фрайла Меланья.
— До свиданья, до свиданья! — прощаются матери семейств. — Спокойной ночи! Приятного сна!
— Похоже, ночью дождичек будет: поглядите, как там, со стороны Бачки, нахмурилось. Полнеба обложило! — замечает отец Спира.
— Для кукурузы в самый раз, как по заказу, — откликается попадья Перса и, зевая, поднимает свечу. — Осторожнее, отец Спира, не споткнитесь о грабли! Чтоб ей пропасть, этой ленивой девке, опять их здесь бросила! Ох, уж эти слуги! Зазевайся только, весь дом перевернут!
— Ну, спокойной ночи! — повторяют девушки и целуются так, будто не увидятся завтра.
— Приятных сновидений, Меланья! — щебечет Юца. — Смотри, чтоб страшное что не приснилось, знаешь… о чём мы говорили…
— Ну-ну! Довольно уж, трещотки вы этакие, — ворчит отец Спира. — Итак, спокойной ночи!
— Вот напомнили мне девочки про сон… — начинает матушка Сида. — Минувшей ночью приснилось мне — до сих пор опомниться не могу! И откуда такое пригрезится? Приснись это моему попу, куда ни шло, я бы и не удивилась.
— Что же вам приснилось? — спрашивает, выходя на улицу, матушка Перса.
— Знаю, вы обязательно меня на смех подымете. Ах, мать честная! Подумайте только! Снилось мне, будто всю ночь напролёт играла я в кегли с какими-то слугами да служанками. Но откуда эти кегли взялись, голубушка?
— В кегли играли?! — с недоумением переспрашивает матушка Перса и разражается таким смехом, что гаснет свеча.
— Заглянула утром в сонник (госпожа Сида украдкой от мужа с вечера засовывает под подушку сонник), а там и о кеглях и о слугах и служанках сказано одно и то же: «к далеким гостям» и просто: «к гостям». Всё, как видите, к одному. Вот я и думаю, кто же это, господь с ними, приедет, кому до гощения в такое жаркое время, в самую страду?
— Охо-хо, — смеётся матушка Перса. — До чего вы меня насмешили. Ясно представляю, ну просто вижу, как вы, толстуха такая, гоняете шары! Ах, мать честная!
— Сны — глупости! Явится к тебе завтра Глиша Сермияш порыскать в винном погребе — вот тебе и гости! — говорит отец Спира.
— Ну, спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
Глава третья,
которая убедит читателей в том, что снам нужно верить, а сонники — покупать и читать, несмотря на то что учёные люди не верят снам и ругают сонники, ибо всё произошло точь-в-точь так, как приснилось матушке Сиде и как растолковал сонник
В селе ** и по сей день не происходит ничего из ряда вон выходящего. Один день похож па другой. Жизнь течёт довольно монотонно и сонливо, словно у старой бабки в запечье. Сейчас это так, а что же можно сказать о тех временах, когда ещё не существовало ни «зонен-тарифа»[16], ни железных дорог и прочих средств передвижения, а самыми значительными и крупнейшими событиями были те, что происходили по воскресеньям: то голову кому-нибудь проломят на гулянке, то коней у кого-нибудь угонят и свалят вину на бачван, которые-де перебирались ради этого вброд через Тису. Других новостей давненько уже не бывало. Самой свежей новостью, занимавшей село теперь, был слух, будто через несколько дней на смену старому приедет новый учитель. Ждали его, этого нового учителя, молодого богослова, каждый день. Старый учитель, господин Трифун, давно уже готовился уйти на пенсию и, право же, заслужил её. Сейчас он уже на пенсии — заплакал, когда ему об этом сообщили, хоть это и не было для него неожиданностью. Даже и теперь, в каникулы, он каждый день наведывался в школу и разгуливал по двору, собрав вокруг себя детей, — как-то лучше он себя чувствовал среди шума и возни, к которым так привык за столько лет. А был он хорошим учителем. Лет сорок здесь учительствовал. Все, кто умеют читать и писать в этом селе, у него научились. Мила — помощник старосты и Нова — полицейский до сих пор гордятся, что были его учениками, ведь они самостоятельно, без посторонней помощи подписываются на выплатном общинном списке. Правда, буквы в их подписях смахивают на стайку ребят, что, гоняясь по льду друг за дружкой, шлёпнулись со всего размаху на спину и задрали ноги кверху, однако же ни тот, ни другой ни за что не откажутся от своей подписи. «Какая ни на есть, — заявил как-то Нова, — а моя собственная!»
Впрочем, не только мужчины, многие женщины тоже выучились писать, и, таким образом, наряду с устным творчеством, которое столь заботливо и бережно сохранялось прекрасной и более речистой половиной человеческого рода, в селе процветало и письменное. Нынче уже редко-редко кто обратится с просьбой написать родным, а сядут да сами напишут; по три дня могут сидеть и строчить — до того все грамотны. А раньше, пока ещё не появился тут этот самый Трифун, учитель, просто мука-мученическая была, когда понадобится кому что написать.
И если теперь всё изменилось к лучшему, то это заслуга старого учителя, который хоть и бил, зато учил. Редко кто оставался небитым, но каждый терпел, зная, что это делается ради его же пользы. И несмотря на то, что жители этого села были мстительны, никто и не помышлял, например, поджечь его дом или увести со двора лошадь.
До Трифуна грамотных было двое-трое. Живы ещё старики, которые хорошо помнят, чего стоило, например, написать письмо сыну-солдату или кому другому.
В те времена был некий учёный человек по имени Ача, — теперь он уже помер, упокой господи его душу, больше от пьянства, чем от науки. Крестьяне звали его «шлайбер» — писарь, иначе говоря. Старый пьяница, но до чего здорово умел сочинить и написать, просто удивительно! Хотя, правда, дорогонько это обходилось. За письмо ему платили два сексера, да ещё на сколько выпьет, пока напишет! Кому понадобится, тот сам, бывало, разыщет его, приведёт домой, положит перед ним бумагу, поставит чарку с вином, а уж перо и чернила всегда при нём были. Сядет он за стол, взболтнёт чернила в чернильнице, опрокинет чарку, похвалит вино, потом попробует перо на ногте левого большого пальца и спросит:
— Что и кому хотите написать?
А ему ответят: «Хотим (тому-то и тому-то) написать в Галицию (или в Италию)». Потом заказчик обопрётся локтями о стол и начнёт диктовать: «Пишите, скажет, Проке Белеслии (или кому там ещё), императорскому кавалеристу в Галиции, что мы все, слава богу, здоровы, чего и ему желаем, и молим господа, чтобы он к нам вернулся здоровым и весёлым, и мы его, родного нашего сына, с нетерпением хотим увидеть. А невесту мы ему нашли, и дом хороший, а за приданым невестина родня не постоит. И ещё напишите, что мы все здоровы; отец кашляет и хрипит по-прежнему, а в остальном всё благополучно: разбил красивую пенковую трубку, когда одевался к заутрене, и сейчас ещё ворчит и бранится да изредка кашляет, но теперь, слава богу, лучше. И мы все здоровы; братец так раздобрел, что не может застегнуть шёлковый жилет, который купил на сенчанской осенней ярмарке. И ещё напишите: посылаем ему пять форинтов серебром, чтобы у него было с чем по воскресеньям в кабачок зайти, да пускай не срамит Белеслиных и курит не махру, словно мужик какой, а хорошие сигары, как и его фельдфебель, чтобы знали, что такое дворянский дом, и пускай денег не жалеет, у нас их, слава богу, достаточно, и приветствуем его все — и отец, и мать, и соседка Ката, она уже взрослая девушка стала, и её уже с Франтом Пайем окрутили».
Вот как некогда диктовали и писали письма. Ача-шлайбер получит два сексера за труды, опорожнит чарку и, слегка нагрузившись, возьмёт пять форинтов, которые во славу Прокиного рода положит в конверт и отошлёт в Галицию или Италию. Адресует, например, такому-то и такому-то кавалеристу в Галицию или такому-то и такому-то пехотинцу в Италию, а заказчику скажет: «Ну, теперь не беспокойтесь да наполните-ка чарку за счастливый путь этих пяти форинтов нашему Проке. Пишут мне оттуда, будто бы он первый парень в Италии, чтоб его волки съели! Да разве может быть иным благородный Отпрыск?»
