Стеван Сремац - Поп Чира и поп Спира
Стеван Сремац - Поп Чира и поп Спира краткое содержание
Стеван Сремац
Поп Чира и поп Спира
Глава первая,
которая повествует о двух попах, двух попадьях и двух поповых дочках из одного села в Банате, где прихожане были до того набожны, что бесплатно мололи своим попам муку на конных мельницах
Жили-были два попа, но не те два попа, что когда-то оказались одни-одинёшеньки на свете и каждый из них горестно думал про себя, что ему жилось бы куда лучше, не будь того, другого, — итак, не те два попа, а другие, и жили они в некоем банатском селе. Как называлось это село, мы не скажем, чтобы люди понапрасну не чесали языки и не потешались над этим селом, ибо оно менее всего повинно в том, что в этой истории будет рассказано. А потом, если уж на то пошло, это вовсе даже не село, а городок. Одна только Большая улица из конца в конец чего стоит, а сколько ещё маленьких, и все широкие! Конечно, ни одна из них немощёная и никогда мощёной не была. Правда, насмешники темишварцы утверждают, будто тротуары в городке коровы съели, но это только по злобе, потому что на самом деле тротуаров здесь отродясь не бывало. После дождя, когда на улице развезёт грязь, любители чистоты выстилают тулаей (кукурузными стеблями) узкую дорожку вдоль стен домов — лишь бы пробраться человеку. И вот однажды набрели коровы и, как твари бессловесные, решили, должно быть, что это для них приготовлено, и съели тулаю, которая, как всякому известно, служит им кормом. А это видел один темишварец и, грешным делом, разболтал всем — и долго не давали жителям покоя, прохаживаясь на счёт прожорливости их коров. Много неприятностей было из-за этого — и драк и разбитых голов, ей-богу! Теперь насмешники утихомирились, а заходя в село, и пикнуть не смеют об этом; некоторые так даже и похваливают: место, мол, сухое, высокое, тротуары вовсе и не нужны. Впрочем, это далеко не так. Напротив: перед каждым домом — канава, полная воды, и чуть начнёт она просыхать, с небес, согласно бечкерекскому «Большому календарю», опять снисходит благодать господня, и канава вновь полным-полнёхонька воды и сулит наслаждения днём и ночью. Днём бродят по канавам окрестные ребятишки, купая штаны до самых задов, а ночью одно удовольствие послушать лягушачий концерт. Некоторых певиц живущие по соседству узнают по голосам. У одной лягушки, например, которая вот уже несколько лет во всю мочь дерёт глотку, голосина, как у быка, на полсела слышно. И никто, даже неугомонная детвора, с таким упоением шлёпающая по лужам после дождя, не трогает горластую. Так, надо полагать, и доживёт она здесь до глубокой старости, пока не отправится к праотцам.
Селение было большое, а набожные прихожане настолько зажиточны, что могли свободно содержать не двух, а дважды двух попов вместе с попадьями и поповнами. Богобоязненные селяне славили своих святых[1], а попы, согласно обычаю, разрезали колачи[2] да собирали денежки. Много было в селе завидных женихов и красивых девушек на выданье; по праздникам и воскресеньям на каждом втором перекрёстке кружилось коло[3]; а поскольку перекрёстков в селе, что праздников в году, то молодые люди влюблялись друг в друга по самые уши. Но чаще всего собирались и плясали на перекрёстке возле корчмы Нецы, под бесплодной шелковицей. Музыкант играл задарма круглый год, зато уж когда уберут кукурузу, каждый знал, что Совре причитается! Не сеет, не окучивает, а живёт не тужит — его кукурузу не загубит никакая засуха. Вот почему о беззаботных людях говорили в селе: «Э, печётся, как Совра о дожде» или: «Ему до этого такое же дело, как волынщику Совре до засухи!» Проходит он по улице со своей волынкой и, когда его спросят: «Куда ты, Совра?» — отвечает: «Иду окучивать кукурузу!» А играл он дьявольски хорошо и хитро подмигивал, избоченившись. Загуляет, бывало, нотариус из Бечкерека, обычно после рекрутского набора, сейчас же кличет Совру — не может обойтись без него. «Давай сюда Совру, давай правую руку нашу!» — скажет господин нотариус и прилепит ему на шляпу половину десятки; вот Совра и дует словно бешеный, чтобы получить другую половину. А как в коло заиграет, став перед какой-нибудь хозяйской дочкой, та, зная, кто его послал к ней, отвернётся, потупит глаза и давай отплясывать, пока не выступят у неё под носом усики от пота, точно капельки росы. Да, сердце само по-иному колотится, лишь только заиграет Совра. Все были влюблены, у каждого была в коло своя зазноба, к которой он никого не подпускал, а посему грызлись парни каждое воскресенье, как псы.
Влюблённые чаще всего женятся, а когда дело доходит до свадьбы, хорошо бывает не только молодожёнам, но перепадает кое-что и на долю остальных. И если веселится вволю Глиша Сермияш, которого обычно на свадьбу никто и не приглашает (ибо когда он ненароком напьётся, а это бывает с ним постоянно, то обязательно заставит каждого петь песню: «А-а-а, дорогой сосед и брат, коли хочешь весел быть, должен вместе с нами пить», — и льёт за шиворот вино, да и во всём прочем он несносен), то как же должен быть доволен и ублажен его преподобие, которого приглашают особо и сажают на самое почётное место за столом; отсюда, должно быть, и пошла пословица: «Без попа и вода не освятится!».
А его преподобие усядется во главе стола, пропоёт «Глас господень на водах» и засим лишь желает и соизволяет. Ест он усердно, запивает ещё усерднее, а усерднее всего отведывает, — только и слышно: «Брат Мийо, положите мне, будьте так любезны, вон тот огузок с того блюда! Сижу и дивлюсь, чего это мне не хватает!» — или обращаясь к нотариусу Кипре: «Господин домине[4], очень вас прошу подвинуть мне вот эту тарелку с пончиками, — мне кажется, они чуть порумяней и пышней». А попы вообще удивительно до чего любят пончики! И откуда сие, один господь бог ведает, но этот неопровержимый факт известен каждому истинному сыну нашей святой православной церкви. Оба попа того селения, о коем ведётся повествование, могли съесть необыкновенно много пончиков, просто чудо, поверить трудно, ей-богу! Об одном из них, именно о попе Чире, рассказывают, будто однажды на свадьбе он съел полную бельевую корзину пончиков, и всё это, пока в ожидании обеда занимал разговором хозяйку. Хозяйка стоит у очага, раскрасневшаяся от жара, волнения и удовольствия, что дело сделано — зять пойман на удочку, снимает пончики и бросает один за другим в корзину позади себя. Но пока хозяйка возится, переворачивает тот, что шипит на большой чугунной сковороде, поп берёт из корзины готовый.
— Ну и проказник же вы, батюшка! А где же пончики? — спрашивает удивлённая хозяйка.
— Хе, хе, я съел их, милостивица!
— Ах, перестаньте шутить, куда вы их спрятали?
— Да съел же, милостивица!
— Вот беда-то! Такую гору пончиков?!
— Хе-хе, получающий из рук ваших не знает, что значит довольно!
Хозяйка не проронила больше ни слова, но чего ему про себя пожелала, то от простого смертного, конечно, скрыто. Однако это нисколько не мешает ему (ни отцу Чире, ни отцу Спире) усесться вместе с прочими гостями за стол и отведывать всё подряд, — не желает он, видимо, и здесь, как добрый пастырь, выделяться среди доверенной ему паствы. Он сидит, застыв недвижимо на своём месте, подобно каменному утесу или маяку на морском берегу, в то время как всё вокруг колышется, будто волны бушующего моря. Всё кругом него меняется за столом, неизменен только он один. Кто подымется и пойдет танцевать, кого уведут, а кто сам по себе, без посторонней помощи, свалится под стол. Вспомнят о нём и примутся искать, только когда жена, вдруг спохватившись, спросит: «Куда ж это девался мой супруг?» — и будет спрашивать до тех пор, пока не найдёт его под столом. «Ох, обуза ты моя!» — охает супруга, вытаскивая его. А его преподобие знай себе сидит да посиживает. Разве что разок за сутки поднимется — дескать, проведать лошадей, посмотреть, куда торчат рожки молодого месяца и какая завтра будет погода, — да и опять усядется. И снова меняют тарелки, подают чистые чарки и холодное свеженацеженное вино. И так до утра, пока не принесут заправленную медом ракию[5]. Вот тогда преподобный отец отправляется под шумок восвояси, боясь, как бы пьяные сваты из чрезмерного почтения не навязали ему в провожатые Совру с его волынкой.
А все венчавшиеся в селе отлично знали что к чему, понимали обязанности и задачи семейной жизни и её конечную цель. И обоим попам с избытком хватало работы (а следовательно, и доходов) — крестить по селу новорожденных.
Редко выпадал день, чтобы к попу, тому или этому, не являлся пономарь Аркадий и не начинал примерно так: — Отче… вас просят пожаловать… ждут вас на церковной паперти… окрестить новорожденного младенца мужеска пола Нецы Прекайца. (Аркадий, как и отец Чира, терпеть не мог Вука с его реформами[6], из-за которых не отличишь человека от мужика.)
