Грэм Грин - Тайный агент
— Тем не менее они иногда происходят в жизни. Видите: там сидит мужчина, за первым столиком от дверей. Пока что не смотрите на него. Я готов заключить с вами пари, что он смотрит на нас. Ну, как?
— Да, смотрит, но что из этого?
— Он следит за мной.
— А я могу объяснить это иначе. Он не сводит глаз с меня.
— Почему именно с вас?
— А потому, мой милый, что мужчины всегда на меня глазеют.
— Ах да, — сказал он торопливо. — Ну конечно, понятно.
Он откинулся в кресле и внимательно взглянул на нее: полные губы, нежная тонкая кожа. Он почувствовал неприязнь к лорду Бендичу — будь он ее отцом, он бы приструнил ее. Женщина на эстраде красивым низким голосом пела какую-то чушь о безответной любви:
Слова, одни слова, — я этого не знала,
Ты грезил наяву, моя душа пылала,
Ты говорил — любви пришла твоей пора,
Мне сердце обещал, но то была игра.
Публика, отставив рюмки, жадно слушала, словно внимала настоящей поэзии. Даже Роз на минуту перестала есть. Их жалость к самим себе раздражала его — такой слабости давно уже не могли позволить себе его соотечественники по обе стороны фронта.
Но все ж тебя сегодня не корю я,
Такое время — все живут в обмане,
И я, мой друг, не отравлюсь, горюя,
Как дева в рыцарском романе.
Песенка, очевидно, выражала дух времени в их понимании. Лично он предпочел бы тюремную камеру, руины после авианалета и врага у порога, чем такой «дух». Он задумчиво наблюдал за девушкой. Будь он помоложе, он бы сочинил в ее честь стихи, и, право, получилось бы получше этих.
Ты только грезил наяву — теперь я это знаю,
Ты лишь красиво говорил — теперь я понимаю.
— Песенка — дрянь, но почему-то трогает, верно? — сказала Роз.
К их столику подошел официант.
— Джентльмен, сидящий у дверей, просил передать вам вот это, сэр.
— Для человека, который только что сошел на берег, вы довольно быстро заводите друзей, — сказала Роз.
Он прочитал записку, короткую и деловую, хотя по ней невозможно было судить о подлинных намерениях ее автора.
— Вероятно, вы опять не поверите, — сказал Д., — но мне только что предложили две тысячи фунтов.
— Конечно не поверю; если бы предложили, вы бы мне рассказывать не стали!
— Я говорю правду. — Он подозвал официанта. — Скажите, не знаете ли вы, есть у этого джентльмена шофер, такой рослый детина, у которого что-то не в порядке с одним глазом?
— Сейчас выясню, сэр.
— Здорово вы играете, — сказала Роз. — Браво! Человек-загадка.
Не иначе как она уже опять перебрала.
— Если вы не будете проявлять умеренности, мы так никогда не доберемся до Лондона.
Официант вернулся и сказал:
— Да, сэр, это его шофер.
— Он левша, не правда ли?
— Ну, хватит, — сказала она. — Прекратите.
— Я не рисуюсь, — кротко сказал он. — И отнюдь не пытаюсь произвести на вас впечатление. События развиваются с такой быстротой, что я должен быть уверенным в правильности своих подозрений. — Он дал официанту на чай. — Верните джентльмену его записку.
— Будет какой-нибудь ответ, сэр?
— Ответа не будет.
— Почему не написать по-джентльменски: «Благодарю за предложение»? — спросила Роз.
— Не хочу давать ему образец моего почерка, он может его подделать.
— Сдаюсь, — сказала она. — Вы победили.
— И все-таки больше не пейте.
Певица испустила протяжный стон и смолкла, как выключенное радио. Несколько пар начали танцевать. Он сказал:
— Нам предстоит еще немалый путь.
— А куда торопиться? Мы всегда можем остаться здесь ночевать.
— Вы, конечно, можете, — сказал он, — но я так или иначе должен быть сегодня в Лондоне.
— Зачем?
— Мое начальство не поймет причины задержки в пути.
Он знал наверняка, что у них есть график его движения, и они заподозрят именно это — встречу с Л. и попытку подкупа. И никакие его завтрашние подвиги не переубедят их, что где-то на каком-то этапе он не продался врагу. В конце концов, всем есть своя цена, печально признал он. Неспроста вожди продают и перепродают свой народ. Но если единственная философия, которая вам осталась, — это чувство долга, то даже мысль о всеобщей продажности не собьет вас с пути.
Администратор, помахивая моноклем, пригласил Роз танцевать. Ну, теперь это на всю ночь, мрачно подумал Д., ее уже не удастся отсюда вытащить. Они медленно двигались под музыку. Администратор крепко прижимал Роз, растопырив пальцы на ее спине. Другую руку он засунул себе в карман, что Д. расценил как оскорбительный жест по отношению к партнерше. Администратор что-то доказывал Роз, то и дело поглядывая в сторону Д. Когда они приблизились, Д. уловил слово «осторожно». Девушка слушала внимательно, хотя ноги уже плохо ей подчинялись. Она была пьянее, чем он предполагал.
«Интересно, сменили ли колесо?» — подумал Д. Если машина готова, может быть, после этого танца он убедит ее ехать дальше.
Он встал и зашагал к выходу. Л. склонился над ломтем телятины, не отрывая глаз от тарелки, он резал мясо тонкими ломтиками — вероятно, скверно с пищеварением. Теперь Д. нервничал меньше, будто, отказавшись от денег, он получил весомое преимущество над своим противником. А шофер? Вряд ли он теперь еще раз полезет к нему.
Туман немного рассеялся. Во дворе было шесть машин: один «даймлер», один «мерседес», пара «моррисов», их старый «паккард» и красная малолитражка. Колесо заменили.
Д. подумал: «Вот сейчас бы и уехать, пока Л. обедает». И тут же услышал сзади на своем родном языке:
— Извините, я хотел бы переговорить с вами...
Д. почувствовал легкую зависть — даже в такой обстановке, во дворе среди машин, Л. держался абсолютно уверенно. За этим человеком стояли пятьсот лет безупречной родословной. Он обладал тем, что называется происхождением. Но при всей его врожденной непринужденности он — жертва, его преследуют пороки его предков. Он связан по рукам и ногам их обветшалыми взглядами. Д. сказал:
— Я думаю, нам не о чем разговаривать.
Но он не мог не оценить обаяния этого человека — словно некий великий деятель удостоил его своим вниманием, избрав единственного из толпы для личной аудиенции.
— Мне остается думать, что вы не понимаете сложившейся ситуации. — Л. скептически улыбнулся, понимая, что его заявление звучит как дерзость после двух лет войны. — Я хочу сказать, что на самом деле вы — наш человек.
— В тюрьме я этого как-то не почувствовал.
Л. был в некотором роде цельной натурой и производил впечатление человека правдивого. Он сказал:
— Вероятно, вы пережили нечто ужасное. Я посещал некоторые наши тюрьмы. Сейчас они меняются к лучшему. Но начало войны — всегда самое тяжелое время. И вообще, нет смысла сваливать друг на друга жестокости войны. Надеюсь, вы видели и ваши собственные тюрьмы. И вы и мы — не безгрешны. Так будет и впредь, пока кто-то из нас не победит.
— Ну, это очень банальный довод: если мы не сдадимся, значит, мы будем продолжать войну. И вообще, не лучший аргумент для человека, который потерял жену.
— Да, это был страшный случай. Вы, вероятно, слышали — мы расстреляли за это коменданта. Я вам вот что хочу сказать. — У Л. был длинный хрящеватый нос старинной лепки, как на старинных потемневших портретах, которые висят в картинных галереях, этому человеку пошла бы шпага, такая же узкая и длинная, как он сам. — Если вы победите, какая жизнь выпадет на долю людей вашего круга? Вам все равно не будут доверять — ведь вы буржуа. Я не думаю, чтобы они вам и сейчас верили. А вы не доверяете им. Неужели вы серьезно думаете, что среди тех, кто разрушил Национальный музей и уничтожил картины З., найдется хоть один человек, заинтересованный в вашей работе? — Он говорил с пафосом, словно сам президент Государственной академии признавал заслуги Д. — Я имею в виду Бернскую рукопись.
— Я борюсь не ради себя, — сказал Д. Ему пришло в голову, что, если бы не война, они, пожалуй, могли бы стать друзьями с этим человеком. Иногда аристократическое происхождение пробуждает в людях, вот в таких, как это тощее существо, интерес к наукам, искусству, желание меценатствовать.
— Я и не предполагал, что вы сражаетесь за себя, — сказал он. — Вы еще больший идеалист, чем я. Я понимаю, что мои мотивы кажутся вам подозрительными. Мое имущество конфисковано. Уверен, — он грустно улыбнулся, давая понять, что не сомневается в сочувствии, собеседника, — что мои полотна сожжены вместе с моей коллекцией старинных рукописей. Конечно, у меня не было ничего ценного в вашем понимании, не считая одной из первых рукописей «Божьего града» Августина.
Этот дьявол-искуситель умел быть очаровательным и проницательным. Д. не нашелся что ответить. Л. продолжал:
— Но я не жалуюсь. Такие ужасы неминуемо происходят во время войны с тем, что дорого нашему сердцу. С моей коллекцией и вашей женой.
Поразительно, как он не заметил своего промаха! Этот высокий поджарый человек с длинным носом и чувственным ртом явно ждал, что Д. с ним согласится. Этот дилетант не имел ни малейшего представления о том, что значит любить другое человеческое существо. Его дом, который сожгли, был, вероятно, похож на музей: старинная мебель, вдоль стен картинной галереи, наверно, натягивали шнуры в те дни, когда туда допускали публику. Весьма вероятно, он знал цену Бернской рукописи, но где ему было понять, что эта рукопись ничего не значит, если рядом нет любимой женщины. Следуя дальше по ложному пути, Л. добавил:
