Эльза Триоле - Анна-Мария
Бывали здесь и новые для меня люди. Рауль Леже, высокий жгучий брюнет с потусторонним взглядом. Если бы не этот взгляд, он, пожалуй, выглядел бы пошлым красавчиком. Ходил он в поношенных костюмах, — впрочем, сидели они на нем прекрасно. Насколько мне известно, он не имел определенных занятий: немножко актер, немножко поэт… Но стихи свои он никому, кроме Женни, не показывал, а так как ему уже перевалило за тридцать, то, думаю, будь его поэмы действительно хороши, он непременно показал бы их не только ей одной.
Бывал здесь молодой журналист — неглупый и весьма самоуверенный субъект. Он питал пристрастие к ярким галстукам и носкам в клетку. Его прозвали «Мальчик-с-пальчик» или просто «Пальчик».
Два писателя, тоже завсегдатаи Женни, были настолько знамениты, что описать их, значило бы их назвать; тоже и министр, скажу лишь, что он — вполне современный министр — спортсмен и сноб, всегда одетый с иголочки. Министр не пропускал ни одного вечера, хоть на минутку, но забегал. И почти всегда один, без жены.
Все эти мужчины были без памяти влюблены в Женни, но их женам и в голову не приходило ревновать к ней, ибо они признавали ее неоспоримое превосходство: кто же станет ревновать к сверхъестественной силе…
Позже я узнала, что каждому из них Женни делом доказала свою дружбу. Когда Жако, катаясь на лыжах, сломал себе ногу, Женни ухаживала за ним и ежедневно бегала к нему на шестой этаж; Женни не оставила хирурга в тяжелое для него время; один из его больных умер на операционном столе, и семья покойного подала в суд, обвиняя врача в убийстве… Женни удалось замять дело, и она целые дни просиживала возле незадачливого друга, держала его руку в своей, ласково уговаривала, словом, всячески старалась спасти его от отчаяния; Женни взяла к себе детей профессора истории и возилась с ними чуть ли не полгода, когда его тещу отвезли в психиатрическую больницу, а жена, потрясенная несчастьем, едва не последовала за своей матерью. Всего не перескажешь. К Женни бежали все, кого преследовали неудачи, с кем судьба сыграла злую шутку, кого снедали повседневные заботы. Она такая сильная! Никогда не теряется, сразу находит выход; поклонники привыкли рассчитывать на нее и не только не служили ей, как служат боготворимой женщине, а, наоборот, еще пользовались ее услугами. Но зато они буквально молились на Женни, и это не просто слова.
Кроме завсегдатаев, у Женни в доме ежедневно собиралось множество других гостей, знакомые приводили своих знакомых, и вся эта орава ела, пила и крупно играла… Женни не сдержала клятву, которую дала некогда, проиграв отцовский велосипед: она играла.
«А что мне прикажешь с ними делать? — оправдывалась она передо мной. — Разговаривать с этими людьми мне не о чем, буквально не о чем. Вот я и играю!» На самом же деле Женни была игрок по натуре, ей нравилось так или иначе испытывать судьбу… Я не понимала, как могла она принимать у себя кого попало: зачастую, напригласив случайных людей, Женни не знала, ни кто они, ни откуда взялись… Что это, наивность, доверчивость? Но в один прекрасный день я все поняла. Женни закрыла для гостей двери своего дома и заявила без обиняков, что вдоволь насмотрелась на этих кретинов, прохвостов и разбойников. Однако через неделю все пошло по-старому, — видно, она скучала без своей банды.
А пока что мне не удавалось ни подыскать квартиру, ни пойти к зубному врачу или к портнихе, ни навестить старых друзей. Женни с ее деспотизмом не терпела возражений. Разве могут у меня быть какие-то свои личные дела, я не принадлежала себе, по первому ее слову я должна была срываться с места и бродить с ней по городу, ехать с ней в ее паккарде на выставку, на барахолку или завтракать за город. Она хотела владеть мной безраздельно. Если же я робко позволяла себе заметить, что пора бы мне заняться и своими делами, ведь семья моя вот-вот приедет, Женни с горечью восклицала: — Ты меня не любишь! Никто меня не любит! Никто никого не любит!..
Если же я, рассердившись, заявляла: «Сегодня во что бы то ни стало поеду к портнихе, надоело мне ходить по Парижу в ситцевых платьях, да еще сшитых на наших богоспасаемых Островах», — Женни становилась как шелковая, вызывалась сопровождать меня к портнихе, а там подбивала меня на всевозможные сумасбродства, заставляла заказывать вечернее платье, когда мне нужен был костюм, и вместо черного цвета выбрать голубой. Потом, огорченная моими упреками, она в порыве раскаяния, с решительным видом тащила меня к самому дорогому портному, и там, окруженная роем продавщиц, млевших от восторга при виде Женни Боргез, заказывала мне кучу туалетов, угрожая, что перестанет со мной знаться, если я их не приму. Затем она начинала играть со мной, как с куклой: заставляла примерять одно за другим новые платья, причесывала на десятки ладов. Лишь по единственному вопросу мнения Франсуа и Женни совпадали: оба не разрешали мне остричься. Женни ужасно надоедала мне, заставляя вынимать шпильки и распускать волосы перед чужими людьми. «Такие волосы, как твои, — говорила она, — национальное достояние!»
Но о чем бы ни шла речь — о прическе или туалетах, — ей непременно требовалось поставить на своем, она изводила меня ультиматумами и угрозами, и если, например, я, отказавшись пойти с ней в кино, позволяла себе отправиться на поиски квартиры, вдруг оказывалось, что мое мнение об этом фильме для нее решающее, пойми, ре-ша-ю-щее! И что я могу, разумеется, поступать, как мне угодно, но и она тоже вольна делать из этого свои выводы.
И все-таки никогда еще я не была так счастлива. Пренебрегая своими обязанностями, я не испытывала ни малейших угрызений совести. Все как-нибудь устроится. А мне необходимо отдохнуть! Долгие прогулки — Женни за рулем, с развевающимися по ветру волосами, — завтраки за городом, дни, проведенные в ее комнате, неизменное вязание в руках Женни, совсем как в былые времена… Совсем как в былые времена… Какое счастье видеть, слышать ее, знать, что существует на свете человек, которого можно любить и кем можно восхищаться, как я люблю и восхищаюсь Женни. Я гордилась ею, словно творением рук своих. Впрочем, у меня действительно было такое чувство, будто Женни — мой третий ребенок, моя взрослая дочь, и я любила ее не меньше, чем Лилетту и Жоржа. Моя взрослая дочь, моя талантливая дочь, ставшая великой актрисой, легендарной Женни Боргез.
Тем не менее ничто не изменилось. Женни снова сделала неудачный выбор. Хотя я твердила ей, что человек этот любит ее, что он, несомненно, ее любит, ни она, ни я сама в это не верили.
На сей раз она увлеклась кинорежиссером сомнительного, во всяком случае какого-то неровного таланта. Высокий светлоглазый атлет — правая бровь несколько выше левой, словно он привык носить монокль, на запястье вытатуирован якорь, что, впрочем, вполне вязалось со всем его обликом. Гуляка, женолюб, он был ослеплен, несказанно польщен своим успехом у Женни, но, в то же время прекрасно сознавая, что он ей не пара, был смущен и напуган.
— Если бы ты знала, как он тяготится мной, — сказала мне однажды Женни и, помолчав с минутку — она считала петли, — добавила. — Мужчины типа Люсьена предпочитают полных блондинок, вроде Марион.
Марион — кинозвезда, играла в фильме, который в то время снимал Люсьен. Но работа над злополучным фильмом, целиком поглощавшая все его время, подходила к концу, и я надеялась, что вскоре мне удастся заняться поисками квартиры и полечить зубы. Могла ли я принимать всерьез любовные неудачи Женни! И хотя я знала, насколько изменяет ей вкус там, где дело касается мужчин, я все же не допускала мысли, что Женни, великая Женни может любить такого человека!
В тот вечер у Женни не играли. Завсегдатаи были на своем посту, дом заполонили музыка и цветы. Женни курила сигарету за сигаретой и много пила. Но за нее можно было не беспокоиться: никто никогда не видел ее пьяной. Не знаю почему, но в тот вечер, словно перед грозой, все мои чувства как-то особенно обострились — казалось, сильнее благоухают цветы, проникновеннее звучит музыка… Я знала, что час назад профессор истории пошел за Женни в ее спальню, куда посторонним был заказан доступ, устроил ей бурную сцену и даже перебил флаконы на туалетном столике. «А все потому, что я не хотела слушать его объяснений, — шепнула мне Женни. — С ним теперь сладу нет!» — «Не с ним, а с тобой сладу нет!» — возразила я и взглянула на этого человека, который любил Женни уже целых десять лет. Он сидел на диване, как побитый. Черная бородка, мешковатый пиджак, жена, двое детей… Не спуская с Женни своих диковатых глаз, он упивался звуком ее голоса. В тот вечер Женни, улучив минутку, бросила мне:
— Любил бы меня, не женился бы на другой. А что, если я скажу — да? Разве он бросит жену с двумя детьми? Ему непременно надо искалечить мне жизнь, а по какому праву, раз он себе не принадлежит?
