Жак Шардон - Эпиталама
Однажды она сказала зятю:
— Эдуар, я отдаю вам свой дом, вы будете платить мне за него небольшую квартирную плату. Жилье у вас в городе плохое, а здесь прекрасный сад, да и места для детей будет предостаточно.
В разговорах с женой господин Шоран постоянно возвращался к вопросу об имуществе семьи Дегуи. В разорении Бонифасов, уехавших из Нуазика два года назад, и в падении дома Дегуи он видел подтверждение собственной мудрости. Несмотря на свое крупное состояние, он отличался бережливостью, и его беспокойно-практичный дух передался госпоже Шоран, которая взяла с мужа слово переубедить госпожу Дегуи.
— Ведь ты же был другом Луи, это твой долг, — повторяла она своим мужским глуховатым голосом.
Увидев у себя в гостиной Шорана, который давно не заходил к ним после ссоры с ее мужем, госпожа Дегуи расплакалась. Когда господин Шоран смог наконец сказать ей о неудобствах, подстерегающих человека, решившего жить в Париже, госпожа Дегуи хоть и любезно с ним согласилась, но в замешательстве заерзала на стуле. Две недели назад она уже поручила своей кузине подыскать для нее квартиру в столице.
II
Госпожа Катрфаж выбрала для кузины новую квартиру на тихой, обсаженной деревьями улице, которая, как ей казалось, должна нравиться провинциалам. Госпожа Дегуи захватила с собой кое-что из прежней мебели, занявшей слишком много места в маленьких комнатах нового жилища. Из окна комнаты Берты виднелась увитая плющом стена, верхушки деревьев и уголок неба: иногда, нарушая почти деревенскую тишину дома, туда доносились дребезжащие, настойчивые звуки более оживленных городских районов.
Из-за траура госпожа Дегуи отказывалась от всех приглашений. После первого визита вежливости к Катрфажам она перестала бывать и у них. Испытывая страх перед людными, так сильно изменившимися со времен ее юности улицами, вдова оставалась в своей квартире, стараясь ни с кем не встречаться.
Берта иногда обедала у Катрфажей. Их огромный дом и то своеобразное состояние заточения и зависимости, в котором жила ее кузина Одетта, молчание господина Катрфажа и дерзости всеобщей любимицы Мерседес, маленькой и избалованной, — все, вплоть до золотистых волос ее тетки, угнетало Берту во время этих нескончаемых трапез с их удивительно вкусными, благодаря заботам Одетты, блюдами.
Господин Катрфаж, редко разговаривавший с Бертой, однажды спросил у нее, разрезая курицу:
— Вам, должно быть, случалось видеть в Нуазике моего коллегу Пакари?
— Я знаю его сына, — сказала Берта вполголоса.
— Похоже, что Альбер отказался от мыслей о дипломатической карьере; он сейчас работает секретарем у своего отца, — сказала Одетта.
— Что вы сказали? — переспросил господин Катрфаж, который заставлял всех окружавших его людей повторять каждую фразу, чтобы избавить себя от необходимости слушать.
Берте хотелось поговорить об Альбере, но она дождалась окончания обеда, чтобы расспросить Одетту.
— Это наши друзья, — объяснила Одетта. — После смерти госпожи Пакари они не захотели возвращаться в Сен-Мало. Я думаю, это мама подала им идею приобрести дом в Нуазике.
После обеда у Катрфажей Берта просила Ортанс зайти за ней пораньше и остаток дня проводила у Алисы Бонифас.
Берта с радостью снова встретилась в Париже со своей подругой детства. Она и представить себе не могла, чтобы у Алисы, всегда такой расточительной, такой обласканной судьбой, была настолько бедная квартира. Алиса жила на улице Лекурб. Ее дом, лестница, крохотные комнатушки, потолки которых, казалось, так и норовили вас раздавить и создавали ощущение остановившегося времени и тревожности, показались Берте гораздо более удручающими, чем она могла предположить. Но Алису, похоже, это совершенно не волновало. У нее был довольный, спокойный вид, она готовилась поступать в консерваторию и думала только об учебе. Госпожа Бонифас, которую Берта помнила блестящей дамой, теперь превратилась совсем в другую женщину, плаксивую и слащавую. И одна только бабушка, сохранившая на окостенелых пальцах все свои прекрасные кольца, осталась прежней: она прямо держалась в кресле, радушно приветствовала гостью своим ослабевшим голосом и все так же живо интересовалась новостями.
* * *Госпожа Дегуи сидела с вышиванием на коленях возле окна и слушала, как дочь играет на фортепьяно.
Берта остановилась, чтобы перевернуть нотную страницу. Она вспомнила, как отец подходил к инструменту, когда она упражнялась после обеда, и ей вдруг показалось, что он сидит рядом с ней, неподвижный, загадочным образом материализовавшийся, но как бы окаменевший, далекий, и она сыграла музыкальную фразу из «Периколы», которую он, казалось, ждал… Она видела его удовлетворенный взгляд: красивая музыка, говорил он… Но это был взгляд из былых времен, слова давно отзвучали, и прикоснуться к этому призраку, к этому узнику минувшего можно было лишь через прошлое. Внезапно Берта будто воочию увидела лик смерти, ощутила тот великий покой одиночества, что так пугает нас своей торжественностью, и поспешила встать из-за фортепьяно.
Она направилась к окну, прошла мимо матери, не взглянув на нее, хотя почувствовала, что та плачет.
— Так душно от калорифера, — сказала она резким тоном.
Берта распахнула окно и глотнула свежего воздуха.
— Тебе не кажется, что здесь слишком жарко? — спросила Берта. — Ты все время мерзнешь, потому что никуда не выходишь. Тогда незачем и жить в Париже. Уж по крайней мере госпожу Бонифас ты могла бы навестить. Она ведь живет совсем недалеко отсюда. Почему ты никогда не бываешь у госпожи Бонифас? Это же люди, с которыми ты в Нуазике была хорошо знакома. Я уверена, что ты их огорчаешь.
— Да, доченька, — сказала госпожа Дегуи, вновь принимаясь за вышивание, и лицо ее исказила чуть заметная нервная гримаса.
— А тетя Кристина! — продолжала Берта. — Ведь это же она нашла нам эту квартиру. Дала все адреса: вон из Нуазика ты ей сотню писем написала!.. Только в семь утра на мессу сходишь — и все!
— В моем возрасте я уже знаю, как мне себя вести, — ответила госпожа Дегуи. — А ты давай-ка лучше принимайся сейчас за работу, чтобы по вечерам допоздна не засиживаться.
— А что мне отвечать тете Кристине, когда она весьма странным тоном спрашивает меня: «Как мать? Со здоровьем все нормально?»
Госпожа Дегуи той же испуганной походкой, которой она когда-то семенила впереди мужа, направилась к себе в спальню, но Берта не отставала от нее:
— Я тебя предупреждаю, что больше никогда не пойду к ним обедать…
* * *— Слишком сладко, — с гримасой сказала Берта, пробуя десерт.
Госпожа Дегуи уже закончила ужинать и сидела теперь немного сонная, облокотившись на стол в ожидании звонка консьержки.
— Который сейчас час? — спросила она, поднимая глаза на Ортанс, которая с трудом протиснулась между стулом Берты и огромным буфетом.
— Мне кажется, что сегодня мы получим письмо от Эммы, — сказала Берта.
— Да, вчера от нее письма не было, — сказала госпожа Дегуи, подбирая крошку хлеба рядом со своей тарелкой.
— Эдуар все еще в Рошфоре. Он поехал туда на неделю…
Берта смирилась с такого рода разговорами. А ведь сколько она могла бы порассказать о своем житье-бытье, о своих мыслях, о своих проблемах! «Разве не об этом следует говорить с родителями? — размышляла она. — Неужели им совсем нечего сообщить нам о жизни? Время проходит в пустых нотациях, в поцелуях… И ни одного по-настоящему сердечного слова, ни одной серьезной, значительной мысли. Когда я молчу, мама видит, что я думаю, но никогда не спрашивает меня — о чем. Словно боится моих ответов. Когда я хочу что-нибудь ей сказать, она уходит от разговора…»
Госпожа Дегуи знала за дочерью склонность к резонерству. И инстинктивно, как от бесполезной нервотрепки, уходила от споров, а если ей все-таки приходилось в них участвовать, она почти тут же начинала путаться. Что могла она сказать об этой непонятной и так быстро пролетевшей жизни?
— Ты слишком рано встаешь, — сказала Берта, при виде сонливого состояния матери становившаяся еще нетерпеливее.
— Ты опять собираешься ночью читать? Ложишься постоянно в полночь, а утром тебя не добудишься.
— Зачем так рано вставать, если потом ты засыпаешь еще до ужина? Разве так уж необходимо каждое утро в семь часов ходить в церковь?
Религиозные привычки матери у Берты всегда ассоциировались с угрюмыми пробуждениями на рассвете и вечерами, неизменно проходившими в атмосфере глубокой летаргии. Из-за этого день за днем накапливающегося раздражения ее ум обращался против религии, а верования госпожи Дегуи постоянно подвергались ее нападкам.
— Знаешь, почему ты каждое утро ходишь на мессу? Я тебе сейчас объясню: ты ходишь туда ради собственного удовольствия. Это стало для тебя привычкой, причем привычкой опасной, потому что успокоенный дух погружается в сон, и человек начинает жить только для себя, для удовлетворения собственных желаний, предавая забвению все действительно священные человеческие обязанности…
