Эрве Базен - Масло в огонь
Да. Прежде всего удар каблуком по чугунной плите, круглой, как крышка канализационного люка, прикрывающей вход в бывший погреб для хранения сидра, впоследствии превращенный в подземную тюрьму; полая плита скрипит, и мы поднимаемся на семнадцать ступеней — все разной высоты. Второй этап ритуала: три удара в другую круглую дверь, такую же, как первая, только ведет она в гостиную, за висящим на стене гобеленом. И все это делается для того лишь, чтобы предупредить мадам Ом (лучше называть ее «мадам де ля Эй»). У нее слабое сердце, и она всякий раз умирает от страха, когда ее муж, пройдя за гобеленом, неожиданно появляется из стены. Крестный стаскивает клеенчатый плащ, заляпанные грязью сапоги, круглую маленькую шляпу, под ленту которой засунуто фазанье перышко, и сует все это в стенной шкаф, замаскированный так искусно, что он совершенно сливается со стеной. Из шкафа он достает домашние туфли-носки и надевает их с видимым удовольствием. Еще одна уловка взломщиков: чтобы выиграть время, мы на четвереньках проползаем под гобеленом. В гостиной — никого, мы быстро пересекаем ее, но по дороге мосье Ом успевает окинуть комнату хозяйским взглядом — странным взглядом, ибо поворачивается один только зрачок, темно-голубой, почти лиловый, другой же остается неподвижным и кажется застывшим в задумчивости. Ковры вылизаны, тщательно пропылесосены; сверкают серебряные светильники, блестит мебель, начищенная полиролем «сибо». Прекрасно. На что, казалось бы, жаловаться? И однако, нахмурив брови, он устремляется в галерею, целиком затянутую джутом, мешковиной, цвет которой, по его мнению, настолько нейтрален, что «подходит для больших поверхностей и служит выгодным фоном для любой картины». Но картин — всего одна. «Не могу же я оставлять тут чьих-то предков, — частенько говорил он. — Хватит и одной мешковины». И в самом деле, с его стороны это не столько вызов, сколько напоминание, удовлетворение, рожденное сознанием своих корней, горделивое смирение. Он проходит, высоко подняв голову, вдоль пустых стен, до самого конца галереи. Я знаю, что там он остановится перед единственным уцелевшим полотном, на котором, как считают, изображен Гонтран де Сен-Ле — разряженный зверь, завоевавший в Кране такую же репутацию, какой пользовался на юге Луары Жиль де Ретц. Мосье Ом действительно останавливается.
— Ах, мерзавец Гонтран! — в который раз повторяет он. И делает то, что я ненавижу: лезет в левый карман куртки — туда, где обычно носят бумажник, достает плоскую фляжку и, высоко подняв ее, точно провозглашая тост, одним духом — буль-буль — выпивает остатки своей ежедневной порции грушевой водки. — Минутку! Я сейчас приду.
Здесь я всегда и жду его. Дальше располагается малая гостиная, где всегда можно нарваться на мадам де ля Эй, которая меня не то чтобы не выносит, но любит весьма умеренно, воспринимая не более как одну из тридцати шести причуд своего мужа и дергаясь всякий раз, когда я в ее присутствии называю его «крестным». И сколько я к ней ни подлизывалась, мне так и не удалось ее приручить; папа — страховой агент — слишком мелкий чиновник, да и мое свидетельство об окончании неполной средней школы не многого стоит. Так что лучше уж я подожду возле «мерзавца Гонтрана», столь любимого мосье Омом. Он двадцать раз рассказывал мне, что Гонтран — чудовище, ограбил уйму монахов, спалил уйму деревенских, изнасиловал столько-то монахинь и множество хорошеньких крестьянок, прежде чем оказаться на Гревской площади. Физиономия у него свирепая, заросшая волосами, глаза дикого зверя, нос острый, точно копье, но при этом — свежий цвет лица и широкая, исполненная хлещущей через край энергии, неиссякаемой уверенности во всепрощении небес и непререкаемого права как угодно потрошить страдающее человечество — улыбка. Мосье Ом глядит на него всегда с восторгом, даже с завистью, и часто мне кажется, что Гонтран вот-вот встрепенется и проревет: «Ну как, верзила, весело тебе живется на наших землях?» Так воспользуемся же тем, что мы одни, подойдем да и пощекочем ему нос. А вдруг ты чихнешь, рыцарь без страха и упрека? Мой палец скользит по слою краски, испещренному тонкими трещинками, и натыкается на шероховатость, образованную краем нагрудника, напоминающего металлический бюстгальтер.
* * *Бюстгальтер! И вот я уже погрузилась в воспоминания, унеслась далеко. Благодаря бюстгальтеру мы и познакомились с крестным. Я и сейчас краснею, вспоминая эту историю, хотя с тех пор не прошло и двух лет. Я тогда еще училась в общинной школе, но уже в классе «аттестатников», где половина учеников считаются «большими», а другая половина, бедняги, нет: они могут сколько угодно держать руки в холодной воде, и свитеры на них висят плоско-плоско. Этим отличалась и я, что, право же, обидно для лучшей ученицы, которая тут ничего поделать не могла. Но, не обладая содержимым, я жаждала обладать вместилищем (как, впрочем, и все — не зря же бабуся Торфу без конца повторяла: «Людям все только подавай уважение, а без заслуг можно и обойтись»). Правда, у меня была такая же нужда в бюстгальтере, как у шестнадцатилетнего мальчишки в бритье, хотя он все же выпрашивает у отца опасную бритву, чтобы срезать легкий пушок. «Знаешь, мне так неудобно», — тщетно твердила я маме, у которой по этой части было все в порядке, так что она только пожимала плечами. «Лифчик! А на что же ты будешь надевать его, моя птичка?» — говорил папа, улыбаясь своей широкой кривой улыбкой, которая всякому другому показалась бы жуткой гримасой, но я-то знала, что это улыбка, да к тому же предназначенная только мне. Наконец, в один прекрасный день, мама потеряла терпение. «Господи боже ты мой! — воскликнула она. — Замучила ты меня. Покупай себе эту штуковину, но денег не проси — у тебя у самой их хватает». Знаменательная капитуляция! Не говоря ни слова, я тотчас кинулась на рынок, дрожа от волнения, — ветер трепал мне волосы, цепочка, надетая поверх свитера, подскакивала на груди, где разве что в лупу можно было разглядеть два еле заметных бугорка, которые легко было принять за пуговицы на нижнем белье. Деньги звякали у меня в карманах. В обоих моих карманах, ибо нужны были два кармана — ведь требуемая сумма складывалась не из одной лишенной всяческой поэзии сиреневой купюры, а представляла собой звонкую, тяжелую кучку меди и алюминия. Ровно восемьсот семьдесят три франка — жертвоприношение двух копилок, розовой свинки и терракотовой груши, которые я с размаху швырнула на пол так, что они разлетелись на тысячу кусков, раскрошившихся среди россыпи кругляшей по пятьдесят (начальный капитал), двадцать (визиты многочисленных тетушек), десять (воскресный урожай) и даже по два (манна небесная) франка. Замечу в скобках: случались и утраты. Экономить? Но это же сплошной обман. За мой недолгий накопительский опыт я умудрилась потерять больше ста франков в монетах, вышедших из обращения. Невелика беда! Одним прыжком я достигла магазинчика трикотажных изделий, который по пятницам устанавливал на ярмарке свой фургон между зеленым тентом торговца тканями и краснополосатым — передвижной мясной лавки.
Ни тени колебания — выбор сделан мною давно. В качестве вместилища моих прелестей я страстно желала приобрести одну модель восхитительной формы, украшенную черными кружевами. Не успев отдышаться, я оттолкнула изумительные трикотажные штанишки и указала пальцем на предмет, местоположение которого приметила уже давно.
— Сколько? — едва слышно спросила я.
Торговка, долговязая и тощая, с длинными, как у лошади, веками, даже не взглянула в мою сторону.
— Семьсот тридцать пять, — фыркнула она. — Вам какой размер?
— Восемьдесят, наверно, — смущаясь и краснея, ответила я. И стала вычерпывать монеты из карманов — наполнила сначала одну руку торговки, потом другую.
— По крайней мере, — продолжала она, — хоть денежки у этой барышни водятся. — И, упаковывая покупку, совсем некстати добавила: — Восемьдесят сантиметров подойдет, наверняка. Впрочем, это ведь самый маленький.
А бедненькая Селина, получив предмет своих мечтаний, аккуратно завернутый в папиросную бумагу, почувствовала, что радость ее наполовину куда-то испарилась. Она уже готова была вернуть злополучный бюстгальтер, как вдруг кто-то за ее спиной произнес:
— Самый маленький, зато самый миленький!
Услышав этот незатейливый комплимент, я обернулась и, зардевшись от смущения, робко улыбнулась великану с фигурой ярмарочного силача, но с шеей и лицом старика. Это был новый владелец замка. Человек, чья собственность простирается на тысячу моргов земли, по которым проходят двенадцать проселочных дорог, где насчитывается двадцать восемь прудов, четыре холма и девяносто три участка — по его собственным словам. Мосье Ом, которого только что выбрали мэром Сен-Ле, потому что у него наверняка есть связи, потому что он богат, потому что кушак мэра «надо давать людям, которым нечего больше делать и у которых достаточно монет, чтобы не залезать в казну». Он тяжелым взглядом смотрел на меня.
