Эрве Базен - Масло в огонь
— Это ж надо, чтоб так досталось! — запричитали плакальщицы.
Помощник мэра — и я была благодарна ему за это — отвел глаза.
— Да пустяки, — произнес он. — Все ты правильно делаешь. Мосье де ля Эй сказал мне на днях, что хочет представить тебя к медали.
— Лучше бы он сюда пришел!
Папа резко поднялся на ноги. Подойдя к нам, он внимательно посмотрел на Каре, а тот закурил сигарету и задумался, держа в пальцах горящую зажигалку.
— Лучше бы он сюда пришел, — повторил папа. — Мэр он или нет! Да к тому же и горела-то одна из его ферм! Во всяком случае, передай, что я в его жетонах не нуждаюсь. И передай, что у меня просто мания такая — гасить все, что бы там ни горело.
Его дыхание, точно выпущенный снаряд, прибило желтое пламя зажигалки, унесло его, поглотило. И он расхохотался. Неожиданно приятным смехом, звонким, как у ребенка, безудержным, так что обнажилась вся вставная челюсть, — смех длился не меньше полминуты и вдруг разом оборвался, а изувеченный лоб прорезала глубокая морщина.
— Вот так-то! А вы разве пчел не держали? Я ведь, помню, уступил вам один рой.
Тут и там замелькали улыбки: нежность папы к медовым мухам была всем известна. Злые языки утверждали даже, что у Дарюэлей он бросился спасать ульи, прежде чем спасать лошадей.
— Не волнуйся, — сказал Вине, — у нас всего-то два улья, да и те в глубине сада.
— Ну и хорошо! — отозвался папа, казалось, с облегчением переводя дух. — Аман, нам бы надо определиться, — заговорил он уже другим тоном. — Остаемся мы дежурить или нет?
— Чего ради, все равно гореть-то уже нечему, — хлопая слипающимися глазами, ответил бакалейщик.
— В гумне-то нечему. А вот еще где — другое дело. Я, пожалуй, останусь: устроюсь в хлеву. Но сначала — раз воды в луже совсем нет — сбегаю в магазин, возьму удлинитель для шланга, чтобы в случае чего достать до колодца в замке. И захвачу еще один огнетушитель. Подожди тут меня минут десять. А после сразу пойдешь спать.
Раленг нахмурился, подавил зевоту, но протестовать не решился.
— Ну, иди, — пробурчал он, — иди!
Я шагнула вперед. И тут же отступила. Папа, казалось, забыл обо мне. Он уже вышел на улицу, и его звонкие, твердые шаги зазвучали в ночи.
— Честное слово, пойду и я, — сказал помощник мэра. — Никому, кажется, я больше не нужен. Доброй ночи.
— И вы, бабоньки, идите-ка спать, — решительно заявил фермер. — Я подежурю с Бертраном в хлеву. А ты, Селина, что тут делаешь?
— Папу жду. Мама-то у Годианов, я с ней и вернусь.
* * *В опустевшей комнате остались только Бине, Раленг и я. Мужчины сидели друг против друга, разделенные литровой бутылью виноградной водки. Прошло четверть часа. Как раз время, чтобы пропустить пару рюмочек. Я посасывала кусочек сахара, смоченный в водке, и думала: «Когда, интересно, вернется мама?»
— Что бы мне встать пораньше, — не унимался Бине, обсуждая случившееся. — Но на свадьбе-то у Годианов шум стоял несусветный. Представляешь, я сначала даже подумал, не у них ли что дурное случилось.
— Так многие подумали, — отозвался Раленг. — Ведь когда парень с какой-нибудь гулялкой уходит на сеновал, ему же надо куда-то девать окурок, а поглядеть, куда он упал, уже и недосуг. Извини, Селина, я позабыл, что ты тут.
Это просто так — вежливости ради. Девушки, что живут в лесу, носят рукава до запястья, платье застегивают по самое горло, но слышат зато всякое. «Бык с телкой, кролик с крольчихой чего только не выделывают! А у меня — подвязки!» — здесь это означает: «Знание — не порок». Есть парни, есть гулялки. Но, уж во всяком случае, Селина Колю к ним не относится.
— Десять минут! Десять минут! — продолжал Каре, поворачиваясь на стуле. — Все равно что минутка у парикмахера!
Он в нетерпении вскочил, чувствуя, что засыпает, толкнул дверцу и вышел во двор глотнуть свежего воздуха; Я пошла за ним.
— Тишь-то какая! — заметил он. — Никогда не скажешь, что совсем недавно в этом дворе толклось больше ста человек. А что там на свадьбе-то?
— Да, праздновать, по-моему, не стали, — сказал Бине и добавил: — Твоя мать вернется раньше тебя, Селина.
Небо немного расчистило ветром; тучи змеились, текучие, стремительные, а над ними, казалось, неслась куда-то луна; неподалеку сипел петух. Тихонько мычала в стойле корова, и было отчетливо слышно, как шершавым языком она вылизывает теленка.
— Тишь-то какая! — повторил Раленг. — Вечно Бертран преувеличивает, всего боится. Надо бы мне отправить его обратно, к любимому дракону в когти. — И, не успев договорить, стал прислушиваться.
— А вот, кажется, и он, — сказал Бине.
— Нет, — отозвался Раленг, — слышно с другой стороны, со стороны поля. Кто-то бежит, бежит кто-то, Виктор… Господи помилуй! Что еще стряслось?
Оба бросились к дороге. Нет, это были не шаги, а неистовый, тяжелый, спотыкающийся бег, сопровождаемый хриплым дыханием обессилевшего человека. Я схватила Раленга за руку и нервно стиснула. Топот стремительно приближался; человек, непривычно для крестьянина срезая путь, несся прямо через кукурузное поле, круша все на своем пути.
— Юрбэн, работник с «Аржильер»! — воскликнул фермер.
Неожиданно высвеченный луной человек вырос, как из-под земли, на краю кукурузного поля. Казалось, он вот-вот рухнет — его шатало, он спотыкался о комья свежевспаханной земли, полоска которой еще отделяла его от дороги.
— Сюда! Сюда! — кричала я, и мой голос звучал не менее пронзительно, чем когда я в школе скликаю подружек идти за ландышами. Работник, собрав последние силы, преодолел еще тридцать борозд вязкой земли и свалился, выбравшись на дорогу. Ему понадобилось не меньше трех минут, чтобы перевести дыхание.
— «Аржильер», — пробормотал он. — Скорей! Скорей! Там все горит… Все горит, с самой полуночи.
— «Аржильер»! — Но ведь это тоже ферма мосье де ля Эй, — растерянно заметил Раленг.
— Тоже ферма мосье Ома! Надо его предупредить. Я сбегаю — это в трех шагах.
И, прижав локти к телу, тряхнув волосами, я кинулась к замку.
III
Долго мне бежать не пришлось.
— У-у! — окликнула меня большая темная фигура, внезапно возникшая среди высоких молодых каштанов, из которых сделаны три четверти стояков в ограде Сен-Ле (о плодах уж и говорить нечего — они ничуть не меньше лесных орехов). Со своей страстью пугать людей мосье Ом в конце концов совсем испортит мне сердце. Он подхватывает меня, берет на руки и несет точно бездыханную — руки, ноги болтаются, и я не противлюсь — метров пятьдесят.
— Вот волк ее и съел! Ам-ам…
Он смеется и шершавыми губами, пахнущими грушевой водкой, елозит по моему виску. Потом делает вид, будто собирается бросить меня в канаву, снова прижимает к груди и неожиданно ставит на ноги прямо перед собой.
— Не до этого сейчас, крестный, — наконец говорю я, — «Аржильер» горит.
— Гм! — произносит он. — «Аржильер»! Ты хочешь сказать — Бине?
— И «Аржильер» тоже.
Мосье Ом застывает как вкопанный, затем издает долгий, decrescendo[1] свист. Он, папа, да и я сама не любим лишних слов. Мне хотелось сказать ему: «Надо идти туда. Вы уже допустили одну оплошность — так исправьте ее. У нас тут не столько рассчитывают на помощь, сколько ждут сочувствия. Если не навещать больного в больнице, он надолго затаит на тебя обиду, пусть даже доктор на всех углах кричит, что после каждого визита у пациента поднимается температура. Погорелец, который не видит мэра на месте происшествия, никогда больше не станет голосовать за него. Попричитать хором — непременное проявление вежливости в Сен-Ле. Прислушайтесь к вашим флюгерам — они край свой знают, а потому и скрипят без устали…» Все напрасно! Мосье Ом берет меня за руку и тянет.
— Не нужно было мне уходить от Бине, — говорит он. — Я велю предупредить сторожа, и мы все поедем на машине.
* * *Однако, пробежав вместе со мной сто метров и взобравшись, перемахивая через две-три ступеньки, по нескольким лестницам, — отчего наверняка учащенно забилось его шестидесятилетнее сердце, — он останавливается под бинионией и окидывает взглядом окна. Комнаты его жены, на третьем этаже, освещены — не важно, ей никогда ни до чего нет дела. Гораздо большее раздражение, по-моему, вызывает у него то, что освещено окно кабинета и в нем вырисовывается взволнованное, полное нетерпения лицо дворецкого. Понятно, что крестный отнюдь не горит желанием выслушивать сетования и непререкаемые советы Гонзаго, этого автомата, напичканного готовыми формулами и приобретенного вместе со всем прочим в замке, — не человек, а ходячая мебель в жилете с четырьмя кармашками, точно комод с четырьмя ящиками. А тем более мосье Ом не имеет ни малейшего намерения сообщать Гонзаго, откуда и в котором часу он возвращается домой, не желает, чтобы тот знал, что он вообще ушел. Несмотря на спешку, мосье Ом сворачивает направо и, подталкивая меня кончиком указательного пальца, проскальзывает в аллейку, обсаженную кустами бирючины и выводящую нас к потайному ходу в башню, ключ от которого есть только у него. Ключ этот вообще-то не нужен, так как в башню можно пройти и внутренними коридорами, но вес и размеры ключа, оттягивающего карман, постоянно напоминают ему, что он, Ом, фабрикант мешков, стал владельцем средневековых развалин, имеющих большую историческую ценность и за бешеные деньги перерытых вдоль и поперек, с тем чтобы провести центральное отопление, водопровод и электричество. Вот дверь открыта, и виднеется нечто вроде потайной лестницы, которую мадам Ом «восстановила» там, где она, «несомненно, находилась в средние века». Неужели мы будем терять время и следовать ритуалу?
