Валерия Перуанская - Бабушка
– Какой ты странный, – удивлялась бабушка, – Я им что, за зиму не надоела? На одном пятачке вчетвером всю зиму и толклись, и толклись, никуда ведь не денешься, правда? Только летом уезжали, от меня, может, отдыхали.
И все-таки в бабушке где-то глубоко всегда жила за тот случай вина. Уж она не рассказывала, что, получив письмо, собралась было тотчас ехать, рассудила, что Шура может немного в городе пожить, но, как только, приехав на дачу, она о своем намерении заикнулась, Наденька сказала:
– Как же ты можешь сейчас ехать? Кто дома-то останется? А Игорь не такой уж маленький, в квартире соседи есть, присмотрят.
И бабушка не решилась даже намекнуть насчет Шуры, хотел бы, сам предложил, а она кто такая, чтобы ими командовать.
В дверях купе появляется Шура – опять у него лицо чересчур красное, опять выпил. Бабушка украдкой вздыхает.
– Отправление через пять минут, мать.
Бабушка начинает поправлять выбившиеся из шпилек волосы, – не та коса у нее нынче – между лопаток и кончается хвостик, а все же на пучок хватает, приличная еще из седых волос получается прическа. Бабушка поправляет прическу, натягивает шерстяной платок – его еще Наденька ей купила, в сорок девятом году, теплый и такой прочный оказался, – и тяжело подымается.
Коля тоже встает и смотрит на нее на маленькую откуда-то сверху. Раньше бабушка была среднего роста, а теперь укоротилась. И сын кажется ей громадным. Глаза у Коли серые, как у Наденьки, – они оба пошли в отца, и седины прибавилось в русых волосах: у них в роду рано седеют, у бабушки, поди, в сорок пять вся голова уже была белая. Федя дразнил ее «маркиза» – лицо молодое, темноглазое, а волосы как лунь. Еще один актер, в Большом драматическом, как где ни повстречаются, одно и то же повторял: «До чего ж у вас необыкновенная внешность, Катерина Ивановна!.. Как жалко, что вы не стали артисткой!» Скажет тоже – артисткой! Но все равно эти слова бабушке льстили, кому же не приятно услышать этакое?..
– До свидания, мама, – говорит Коля и целует ее. – Не хворай. И не давай этим субчикам на себе ездить, – он кивает в сторону Шуры. – Береги мать, – обращается уже к нему, – не обижайте ее.
– Кто ж ее обижает? – Шура пожимает плечами. – А ты попробуй заставь ее минутку на месте посидеть, у нее ж в одном месте шило.
Бабушка и не думает жаловаться сыну, но не удерживается, чтобы не ответить:
– Будет шило, когда тебя до булочной не прогонишь!
– Внуку не дала трудового воспитания.
– Внуку! Внуку! Тебе он не сын, что ли? Ему учиться надо. Легко ли на одни пятерки учиться? – несердито задирается с зятем бабушка. – И погулять не грех, молодой еще, не то что мы с тобой – старье.
– Гляди-ка, Николай, меня с собой сравняла. – Он вроде смеется, но, похоже, немного задет.
Коля лишь усмехается:
– Ты у нас совсем юноша.
– Юноша не юноша, а мужик я еще крепкий, – настаивает Шура. И поторапливает бабушку: – Пошли, как бы нам с тобой в Ленинград не уехать...
В трамвае сейчас уже поменьше народу, они легко входят и садятся друг против друга, трамвай трогается и едет, а бабушка ничего не видит – только лицо сына в окне уплывающего от нее вагона. И все мысли только о нем. Помолчав, делится ими с Шурой:
– Хорошо они все ж таки теперь живут. С тех пор как квартиру в шестьдесят четвертом получили. Две комнаты, у Коли с Ларочкой свой угол, у Игоречка – свой. А то столько лет теснились. Не лучше, чем мы, в нашем гараже.
Шура не отвечает, уставился в черное стекло. И слыхал уже не раз, и неинтересно ему все это. Но бабушке поговорить охота:
– Какое у Коли детство было тяжелое, а в люди вышел. Он трудиться любит. И Ларочка – культурная, образованная женщина... А что Наденька в институт не поступила, так не ее вина, ей работать пришлось, чтобы братья учиться могли. Наденька...
Но тут Шура вскакивает с места:
– Ты домой езжай, а я здесь сойду.
– Куда же ты на ночь глядя?
– К Тосе обещал.
– Ступай, – соглашается бабушка. Она, конечно, не может запретить, но уж так ей не по душе, что он сейчас отправляется к сестре. Опять небось напьется. Там выпить любят, что сама Антонина Зосимовна, что ее муж. Хоть и работает начальником на своем заводе – кем, бабушка в точности не знает, – а пустой человек. – Ступай, – говорит она. – Да в меру пей.
Шура, не отвечая, уже пробирается к выходу.
Бабушке тяжело идти в опустевший свой дом, но куда ж теперь денешься?.. И когда, войдя, она видит свет в маленькой комнате – Сереженька дома! – радуется невесть как.
– Дядю Колю проводили, – сообщает она внуку. – Ты что ж пораньше прийти не постарался, проститься?
– Не мог я раньше, – говорит Сережа, не отрывая глаз от книги, которую читает, сидя за столом.
– Не мог так не мог, – кивает бабушка. – Ужинать тебе согреть?
– В институте поел.
– Ты от дома не отрывайся, – говорит с назиданием бабушка. – Если мамы нет, так дом остался. И отец. Отцу сейчас худо.
– Ничего. Он себе лекарство нашел.
– Какое еще лекарство? Чего ты городишь? – И догадывается: – Ты про водку, что ль?.. Нехорошо так, Сереженька. Папа не пьяница вовсе, а если с горя... Он человек больной.
– Он больной, а умерла мама.
– Мама, может, через ленинградскую блокаду умерла.
– Ты мне читать мешаешь, ба.
Но бабушка не унимается, надо внука вразумить, молодой еще, неопытный. Мать умерла, вот и потерялся.
– С отцом ты больно дерзкий стал. Отца надо уважать...
– За что? – язвительно интересуется внук, подняв наконец голову от книги.
– Как это за что? – Бабушка даже не сразу находит слова. – Он же тебе отец. Вырастил, выкормил, образование дает.
– Спасибо.
– Не спасибо, а понимать нужно... Я еще в прошлом году заметила: как ты со строительным отрядом из совхоза вернулся, тебя будто подменили.
– Увидел, как люди живут.
– А мы-то чем не люди? – удивляется бабушка. – Или хуже других?
– Ты – не хуже. Нормальная трудящаяся бабушка, – невесело шутит Сережа. – Ломовая лошадка. А он?..
– Что – он? Он – человек заслуженный... – привычно, но без всегдашней в этом уверенности начинает бабушка. Что это с ней?.. Хочет то же самое повторить потверже, но Сережа саркастически перебивает:
– Заслуженный! Думает, что за войну ему на всю жизнь индульгенцию дали. Будто он один воевал на всем свете. Другие без рук, без ног остались, а еще как вкалывают, а он... Ничего ты не понимаешь.
– Где уж мне, – насмешничает бабушка, но внук сбил ее с толку, не знает, как продолжать разговор.
– Сколько себя помню, – говорит Сережа, – он сиднем сидел, штаны протирал. Маму в четырех стенах всю жизнь продержал. – Зеленоватые, с коричневыми вкрапинками глаза внука незнакомо непримиримые, злые. И в этом незнакомом бабушка вдруг улавливает уже виденное ею раньше. У кого она еще видела такие глаза?.. Ну конечно, у Шуры же. Давно, когда не ладилась поначалу в этом городе у них жизнь. Наденька однажды встала в дверях, не пускала Шуру к сестре, а он глянул на нее так вот зло, непримиримо, вот-вот ударит. Наденька и отступила. Как спрятанный в нем зверь вылез тогда из Шуры. И вновь спрятался, никогда больше не высовывался. Если потом и ссорились они с Наденькой, спорили, до этого не доходило.
Бабушке неприятен отцовский взгляд в глазах внука, он будто в этот миг отчуждает ее от близкого и любимого существа, и ей сразу становится легче, когда Сережа, как бы опомнившись, поостыв или пожалев напуганную им же бабушку, перебарывает в себе злость, говорит спокойнее:
– Уж какую же скучную, неинтересную жизнь мама с ним прожила!..
И что он в этом понимает?!
– Молод ты еще об этом судить. – Это теперешние молодые только думают, что в жизни если нет каждый день праздника, то это и не жизнь вовсе.
– Конечно! Для тебя я все еще сосунок. А я взрослый человек. Кое-что понимаю. – И решительно пододвигает к себе книгу.
Бабушка тоже умолкает. Уходит на свой диван, нащупывает рукой край, чтобы сослепу мимо не сесть. Свет в комнате она так и не зажгла.
На душе у нее смятение. Как будто шагала-шагала по дороге, на которой все более или менее известно, все расставлено на свои места, и вдруг забрела незнамо куда. Все, что казалось ясным и раз навсегда данным, смешалось и перепуталось. Не ей, старой, в этом разобраться – отчего отец и сын растеряли общее и стали друг другу чужие. Разве Шура мало уделял Сереже внимания?.. И уроки помогал делать, и музыке его учил, в лес по грибы вместе ходили...
– Какой-никакой, – говорит она в темноту внуку, – отец он тебе. И все, что ты в жизни имеешь, – от него. Сознавать должен, сам говоришь – уже не маленький.
– Сознаю. – Опять в голосе обидная для бабушки усмешка.
– Любите вы, молодые, старших критиковать. Думаете, умней вас и нету. Станешь взрослый, тогда поймешь, какой ты сейчас глупый. Если ума, конечно, хватит понять. А с отцом ты так не должен... Слышишь, чего я тебе говорю?
