Жерар де Нерваль - Сильвия
Я перебирал в памяти эти подробности и тут же спрашивал себя: а было ли все это в действительности или только пригрезилось мне? Брат Сильвии был в тот вечер под хмельком. Мы с ним задержались на несколько минут в доме привратника, где входную дверь украшало изображение лебедя с распростертыми крыльями — помню, как меня это поразило, — а в комнате, загроможденной высокими шкапами из резного ореха, висели огромные стенные часы в футляре и над зелено-красной мишенью для стрельбы — трофеи из луков и стрел. Забавный карлик в китайской шапочке, сжимая одной рукой бутылку, а другой — перстень, словно внушал лучникам, что надобно метить прямо в цель. Этот карлик, по-моему, был вырезан из железного листа. Но явление Адриенны — было ли оно не менее реально, чем запомнившиеся мне подробности и неоспоримое существование Шаалисского аббатства? Так или иначе, я твердо уверен, что в зал, где давали представление, нас ввел сын привратника, и мы остановились у дверей, за спинами сидевших многочисленных и сдержанно-взволнованных зрителей. То был день св. Варфоломея, связанный столь несообразной связью с именем Медичи, чей герб, переплетенный с гербом дома Эсте, украшал древние стены аббатства... Есть в этом воспоминании что-то от наваждения!.. Но тут, на мое счастье, карета останавливается у дороги, ведущей в Плесси, и возвращает меня к действительности: еще четверть часа пути по еле заметным тропам — и я буду в Луази.
Глава восьмая
БАЛ В ЛУАЗИ
Я добрался до Луази и вошел в бальный зал в тот исполненный меланхолии и все еще сладостный час, когда чем ближе утро, тем бледнее и тревожнее становится мерцание свечей. Поголубели вершины затененных внизу лип. Свирель уже не выдерживала состязания с соловьиными трелями. Лица гостей были бледны, я почти никого не узнавал в поредевшей толпе. Наконец я увидел долговязую Лизу, одну из подружек Сильвии. Она поцеловала меня.
— Давненько ты к нам не наведывался, парижанин, — сказала она.
— Давненько, ты права.
— И приехал в такой поздний час?
— Да, на почтовых.
— Не очень ты спешил.
— Хочу поболтать с Сильвией. Она еще не ушла?
— Она раньше утра никогда не уходит. Смерть как любит танцевать.
Через минуту я уже отыскал ее. Лицо у нее было усталое, по в черных глазах сияла все та же аттическая улыбка. С пей был какой-то молодой человек. Она покачала головой в знак того, что не станет танцевать следующий контрданс. Молодой человек, поклонившись, отошел.
Рассветало. Держась за руки, мы вышли из зала. Цветы в растрепавшихся волосах Сильвии поникли, букет на корсаже осыпал лепестками смятые кружева — изделье ее собственных искусных рук. Я попросил позволения проводить ее. Было уже утро, но погода хмурилась. По левую руку от пас глухо бормотала Тева, в болотцах у ее извивов цвели белые и желтые кувшинки, сплетались в изящные узоры водяные звездочки, похожие на маргаритки. На полях, куда ни глянь, видны были снопы сжатых хлебов, стога сена; их запах ударил мне в голову, но не опьянил, как пьянил когда-то свежий лесной дух и аромат цветущего терновника.
На этот раз нам не пришло в голову свернуть с дороги.
— Сильвия, — сказал я, — вы больше меня не любите.
Она вздохнула, потом ответила:
— Друг мой, пора взяться за ум; в жизни все совсем не так, как нам хочется. Вы когда-то говорили мне про «Новую Элоизу», я решила ее прочитать, но меня пробрала дрожь, когда в самом начале я наткнулась на слова: «Всякая молодая девушка, которая прочитает эту книгу, уже погибла». И все-таки я положилась на свой здравый смысл и дочитала до конца. Помните день, когда мы надели на себя свадебные наряды тетушки и ее жениха? На гравюрах в этой книге влюбленные были изображены в таких же старинных костюмах, так что вы для меня были Сен-Пре, а я узнавала себя в Юлии. Почему, почему вы не вернулись тогда? Но, говорят, вы уехали в Италию. Там вы видели девушек покрасивее, чем я.
— Ни у одной, Сильвия, не было таких глаз, такого точеного лица. Вы — античная нимфа, хотя ничего о нимфах не знаете. Да и леса в этом краю не менее прекрасны, чем римская Кампанья. Там тоже есть величественные каменные глыбы, там с утеса низвергается водопад, как здесь в Терни. Я ничего не видел в Италии такого, чего недоставало бы мне здесь...
— А в Париже?
— В Париже... — Я покачал головой и замолчал. И вдруг передо мной возник тот обманчивый образ, что так долго сбивал меня с пути. — Сильвия, — сказал я, — давайте постоим здесь немного, ладно? — И, обливаясь горячими слезами, я бросился к ее ногам, я исповедался ей во всем — в моих колебаниях, в причудах, говорил о роковом призраке, который то и дело возникал на моем жизненном пути. — Спасите меня! — повторял я. — Я вернулся к вам навсегда.
Как растроганно она поглядела на меня!..
Но тут разговор наш был прерван взрывом хохота. Нас догнал брат Сильвии, из него прямо выплескивалась добродушная крестьянская веселость, которая неизменно следует за бессонной праздничной ночью и множеством стаканчиков горячительного. Он громко звал вчерашнего кавалера Сильвии — тот стоял поодаль в зарослях терновника, но немедля явился на зов. На ногах он держался не крепче брата Сильвии, а парижанин приводил его в еще большее смущение, чем сама Сильвия. Его простоватая физиономия, равно как застенчиво-почтительное обхождение, примирило меня с тем, что моя спутница так задержалась на балу ради удовольствия потанцевать с ним. Я счел его не опасным.
— Пора домой, — сказала Сильвия брату. — До скорой встречи, — попрощалась она со мной, подставляя щеку для поцелуя.
Ее поклонник принял это как должное.
Глава девятая
ЭРМЕНОНВИЛЬ
Спать мне совершенно не хотелось. Я зашагал в Монтаньи — решил поглядеть на дом дядюшки. При виде желтого фасада с зелеными ставнями мною овладела несказанная грусть. Ничто как будто не изменилось, вот только за ключом пришлось идти к фермеру. Когда отворили ставни, я с умилением узнал все ту же старую мебель, она была в полной сохранности, с нее даже сметали пыль; вот высокий шкап орехового дерева, вот две картины во фламандском духе кисти, как мне говорили, старого мастера, нашего предка, вот большие эстампы с полотен Буше и целая серия оправленных в рамы гравюр Моро — иллюстраций к «Эмилю» и «Новой Элоизе»; на столе по-прежнему стоит чучело пса — я его помню живым, он был постоянным моим спутником по лесным прогулкам, этот дог-карлин, последний, может быть, представитель вымершей породы.
— А попугай жив, — сказал мне фермер. — Я взял его к себе.
Сад предстал передо мной во всем великолепии диких зарослей. Но в одном углу еще можно было различить садик, распланированный моей детской рукой. С трепетом я вошел в кабинет, где стояли все те же немногочисленные полки, тесно заставленные книгами, избранными старинными друзьями того, кто уже ушел от нас; бюро украшали те же древние черепки, найденные в этом самом саду, вазы, римские медали — коллекция, собранная дядюшкой в родном краю и составлявшая истинное счастье его жизни.
— Пойдемте навестим попугая, — сказал я фермеру.
Попугай стал выпрашивать завтрак, как выпрашивал в дни своей юности, уставясь на меня круглым глазом, окаймленным морщинистой кожей, и я подумал, что точно такой взгляд бывает у умудренных жизнью стариков.
Запоздалое возвращение в дорогие сердцу места навело на меня горестные мысли, и я чувствовал, что мне необходимо снова увидеть Сильвию, единственное юное и полное жизни существо, которое все еще связывало меня с этим краем. Я снова направился в Луази. Час был не ранний, но после вчерашнего утомительного праздника вся деревня еще спала. И тогда мне пришло в голову развлечься прогулкой в Эрменонвиль — если идти лесом, до него не больше одного лье. Стоял погожий летний день. Вначале я наслаждался свежестью, овевавшей меня, пока я шагал по дороге, похожей на парковую аллею. Огромные однотонно-зеленые дубы перемежались только белоствольными березами с трепещущей листвой. Птицы молчали, лишь зеленый дятел стучал клювом по дереву — выдалбливал себе гнездо. Я чуть было не заблудился: надписи на указателях дорог кое-где совсем стерлись. Наконец Пустыня осталась по левую руку от меня, и я вышел к танцевальному кругу, где все еще стоит скамья для стариков. Воспоминания о тех давних философических временах, вызванные образом прежнего владельца поместья, нахлынули на меня, когда я увидел это живописное воплощение идей «Анахарсиса» и «Новой Элоизы».
Но вот сквозь ветви ивняка и лещины блеснуло озеро, и я до мелочей узнал это место, потому что дядюшка, гуляя, не раз приводил меня сюда, к Храму Философии — его основателю не выпало счастья увидеть его достроенным. Храм скопирован с храма Тибуртинской сивиллы, стены его, осененные соснами, еще не рухнули, на них по-прежнему начертаны имена великих мыслителей —этот список открывают Монтень и Декарт и завершает Руссо. Неоконченное строение теперь не более чем руина, плющ увил его изящным плетением, ежевика разрослась меж полуобвалившихся ступеней. В детстве я не раз присутствовал здесь на торжественном вручении наград за успехи и примерное поведение молоденьким девушкам в белых платьях. Но где кусты роз, кольцом окружавшие холм? Шиповник и малина скрывают от глаз немногие уже одичавшие кусты... Ну а лавры, верно, срубили, как в той песне о девицах, которые не хотят больше идти в лес? Нет, эти деревца, уроженцы благодатной Италии, просто погибли под нашими туманными небесами. К счастью, все еще цветет бирючина, воспетая Вергилием, словно в подтверждение слов великого поэта, начертанных над входной дверью: «Rerum cognoscere causas!»{1} Да, подобно стольким другим, разрушается и этот храм, забывчивые или просто утомленные люди будут обходить его стороной, равнодушная природа вновь завладеет клочком земли, на который притязало искусство, но вечно пребудет жажда знания, движитель любого усилия, любой деятельности.
