Жерар де Нерваль - Сильвия
Переправа на остров скорее всего была задумана как дань картине Ватто «Путешествие на остров Киферу». Иллюзию нарушали только наши современные костюмы. С праздничной повозки сняли грандиозную корзину цветов и водрузили на самую большую барку; девушки в белом, по обычаю сопровождавшие повозку, расселись на скамьях, и эта прелестная депутация, воскрешавшая античность, отражалась в недвижных водах, обступивших островок, меж тем как закат заливал румянцем и ближний его берег, заросший терновником, и колоннаду, и светлую листву деревьев. Вскоре уже все барки встали на причал. Корзину цветов торжественно внесли в храм и установили посреди стола, гости заняли свои места, счастливчики — возле девушек: для этого только и требовалось, чтобы вас знали родственники девушки. Поэтому я оказался соседом Сильвии. Ее брат уже подходил ко мне, уже отчитывал за то, что я так давно не навещал его семейство. Я отговаривался учебными занятиями,— из-за них никак было не отлучиться из Парижа, заверял, что и приехал лишь затем, чтобы их всех повидать.
— Нет, он просто меня забыл,— сказала Сильвия.— Мы же деревенские, куда нам до парижан!
Я хотел закрыть ей рот поцелуем, но она все еще сердилась, и потребовалось вмешательство брата, чтобы Сильвия холодно подставила мне щеку. Никакой радости этот поцелуй мне не доставил — слишком многие могли рассчитывать на подобную милость в патриархальном краю, где здороваются с любым встречным и где поцелуй — простая учтивость добропорядочных людей.
Устроители праздника приготовили гостям сюрприз. Когда ужин подходил к концу, из огромной цветочной корзины вдруг вылетел дикий лебедь; взмахами сильных своих крыльев он сперва приподнял плетенье из венков и гирлянд, под которыми был скрыт, а потом разбросал их по всему столу. Лебедь радостно устремился к небосклону, где догорал закат, мы же бросились хватать без разбору венки и надевать их на головы соседок. Мне посчастливилось: мой венок оказался из самых красивых, и Сильвия, улыбаясь, подставила щеку для поцелуя куда охотнее, чем в первый раз. Я понял, что отчасти искупил тот давний свой проступок. Сейчас я восхищался Сильвией безраздельно, она так похорошела! Уже не деревенская девушка, которой я пренебрег ради соперницы более взрослой и более сведущей в искусстве светского обхождения. Все в ней стало пленительно: черные глаза под дугами бровей, чудесные и в детстве, были теперь неотразимы, а в улыбке, внезапно озарявшей точеные, безмятежно-спокойные черты, таилось нечто аттическое. Я восхищался этим достойным античных ваятелей лицом, таким непохожим на миловидные мордашки ее подруг. Изящно удлиненные пальцы, округлившиеся и еще более белые, чем прежде, руки, стройная талия совершенно преобразили ее столь знакомый мне облик. Я не преминул сказать ей, что вот гляжу на нее и просто не узнаю, надеясь этими словами загладить былую и неожиданную измену.
К тому же все благоприятствовало мне — дружба ее брата, праздничная настроенность, закатный час, даже это прелестное место, с таким вкусом выбранное и воскрешающее галантные торжества ушедших дней. Мы старались поменьше танцевать, предпочитая обмениваться общими нашими детскими воспоминаниями и мечтательно любоваться вдвоем отблесками заходящего солнца на тенистых кронах и водной глади. Мы так углубились в созерцание, что брату Сильвии пришлось напомнить нам — пора возвращаться домой: до деревни, где жили ее родители, дорога не близкая.
Глава пятая
ДЕРЕВНЯ
В Луази — так называлась эта деревня — они занимали дом, где некогда жил сторож. Я проводил Сильвию и ее брата до самых дверей, потом отправился в Монтаньи, к дядюшке, у которого всегда останавливался. Свернув с дороги к роще, что отделяет Луази от Сен-С., я заметил утоптанную тропину вдоль опушки эрменонвильского леса; по моим расчетам, она должна была вывести меня к стене монастыря, которой следовало держаться еще примерно с четверть лье. Луна то и дело скрывалась в облака, при ее тусклом свете я с трудом различал кусты вереска и глыбы темного песчаника, которые словно размножались у меня под ногамп. Слева и справа — лесная чаща без единой прогалины, а передо мной — примета этого края — нескончаемые друидические камни, хранящие память о сынах Арминия, истребленных римлянами! Я взбирался на эти величественные нагромождения и глядел оттуда на далекие пруды; они, словно зеркала, лежали в повитой туманом долине, но тот, где проходило сегодняшнее празднество, различить не мог.
Теплый воздух был напитан запахом цветов; я решил не идти дальше, дождаться здесь рассвета и улегся на густо разросшийся вереск... Проснувшись, я мало-помалу начал узнавать места, где ночью совсем заблудился. Слева длинной полосой тянулась стена монастыря Сен-С., по другую сторону долины, на Ратном холме, видны были выщербленные развалины древней твердыни Каролингов. Неподалеку от нее, над купами деревьев, рисовались на небосклоне высокие обветшалые строения Тьерского аббатства с узкими плоскостями стен в стрельчатых и крестообразных прорезях. Дальше — готический замок Понтарме в кольце рвов, полных, как некогда, водой, где вскоре заиграли первые лучи солнца, а к югу вздымалась Турнельская башня и, на первых монмелианских взгорьях, — четыре Бертранфосские башни.
Эта ночь была мне отрадна, я думал только о Сильвии; все же вид монастыря невольно навел на мысль, что там, быть может, живет Адриенна. В ушах все еще отдавался утренний зов колоколов — он-то, вероятно, и разбудил меня. Мне даже взбрело в голову влезть на самый высокий камень и заглянуть в монастырский двор, но я тут же одернул себя — это было бы кощунством. День все разгорался, он прогнал бесплодное воспоминание, оставив в моем сердце лишь нежно-розовое лицо Сильвии. «А ну-ка, разбудим ее»,— подумал я и зашагал назад, в Луази.
А вот и деревня — к ней привела меня тропина, бегущая вдоль леса: не больше двадцати домишек, увитых виноградом и ползучими розами. Прядильщицы, ранние пташки, все в красных платках, трудятся, сидя перед какой-то фермой. Сильвии среди них нет: она, можно сказать, стала настоящей барышней с тех пор, как научилась плести тонкие кружева, ну а ее родители по-прежнему просто добропорядочные крестьяне... Я поднялся к ней в спальню, и никто не счел это зазорным. Сильвия давно уже встала, уже взялась за работу, коклюшки мелодично позвякивали над зеленой подушкой у нее на коленях.
— Ах вы ленивец! — такими словами она встретила меня, улыбаясь своей обворожительной улыбкой.— Только что изволили проснуться, так ведь?
Я рассказал, как ночь напролет блуждал по лесу, натыкаясь на каменья. Сильвия даже снизошла до нескольких сочувственных слов.
— Но если вы не очень устали, я снова потащу вас на прогулку. Давайте навестим сестру моей бабушки в Отисе.
Не успел я ответить, как она уже вскочила, пригладила перед зеркалом волосы и надела простенькую соломенную шляпку. Глаза ее светились простодушной радостью. И мы отправились в Отис, шли берегом Тевы, лугами, где пестрели маргаритки и лютики, потом опушкой сен-лоранского леса, иногда, сокращая путь, переходили вброд ручьи, продирались сквозь заросли. На деревьях свистели дрозды, с веток, на ходу задетых нами, резво вспархивали синицы.
Случалось, мы чуть не наступали на цветы барвинка, столь милые сердцу Руссо; их раскрытые чашечки синели меж удлиненных супротивных листьев, а ползучие стебли этих скромных лиан то и дело останавливали мою и без того осторожно шагавшую спутницу. Равнодушная к памяти женевского философа, она искала в траве душистую землянику, а я тем временем рассказывал ей о «Новой Элоизе» и наизусть читал отрывки из нее.
— По-вашему, это красиво? — спросила она.
— Это выше всяких слов!
— Лучше, чем Август Лафонтен?
— Намного трогательнее.
— Правда? Ну, тогда я должна прочесть эту книгу. Скажу брату, когда он поедет в Санлис, чтобы купил мне ее.
И я продолжал цитировать Сильвии «Элоизу», а она — собирать землянику.
Глава шестая
ОТИС
Мы вышли из лесу на опушку, густо поросшую пурпурной наперстянкой; Сильвия составила из нее огромный букет.
— Это для тетушки, — сказала она. — Вот обрадуется: букет так украсит ее спальню.
Еще немного наискосок по долине — и мы будем в Отнсе. Отливала голубизной гряда холмов, что тянется от Монмелиана к Даммартену, на одном из них виден был шпиль отисской колокольни. Мы снова слышали журчание Тевы, бегущей меж камней и глыб песчаника и совсем узкой здесь, вблизи своего истока, где она покоится, разлившись в луговине озерцом, обрамленным ирисами и шпажником. Мы быстро добрались до Отиса. Домишко тетушки был сложен из неровных кусков песчаника и сверху донизу увит плетями хмеля и дикого винограда; овдовев, она жила одна, ее владения сводились к клочку земли, которую помогали ей обрабатывать соседи. Что сделалось со старушкой при виде внучатой племянницы!
