Франц Верфель - Черная месса
Нейедли встал и объявил:
— Я угощу высоких господ божественной арией из божественной оперы «Жидовка»!
Людмила, которая всегда любила послушать грустную музыку, подошла к инструменту.
Максль, очарованный этой девушкой, пролепетал:
— Сядь ко мне на колени, Мильчи!
Людмила, однако, серьезно спросила:
— Зачем, господин Максль?
Знаток с нежностью оглядел ее с головы до пят и вывел из осмотра пророческое заключение:
— Тебе, шикса[9], еще «милостивая госпожа» будут говорить!
Тут Нейедли загромыхал по клавишам и запел:
Великий Бог, услышь меня,
услышь меня, великий Бог,
верни дитя мое скорей,
верни мне Реху, дочь мою!
— Розу, Розу, — исправляли посвященные. Но Нейедли ехидно косил из-под очков взглядом по сторонам, прежде чем незаметно смодулировать в «Баркаролу» Оффенбаха[10]:
Сладостная ночь любви,
утоли мои желанья!
Максль стал проявлять беспокойство, засуетился на своем сиденье, зажал себе уши и захныкал:
— Прекрати, Нейедли! Этого я не выношу! Буду реветь, как малое дитя!
Гости, угощаемые по кругу соседями и многократно повторившие по рюмочке коньяка, ощущали на себе его действие. Тупой восторг и ритмическая беспорядочность подобных часов воцарились в Салоне. Большинство дам сняли с себя приличные покровы и танцевали в рубашках. Гвалт внезапно разразившегося литературного спора существенно усилился. К столу «всезнаек», за которым сидели Грета, доктор Шерваль и Море, прибился новичок — конципист[11] резиденции наместника и поэт Эдуард фон Пепплер. Несчастному выпала тяжелая судьба: сочетать рутинные обязанности чиновника девятого класса с долгом «про́клятого» сатанинского поэта. Лучше всего было бы назвать его откомандированным в президиум императорски-королевского наместничества Бодлером. Кровь господина фон Пепплера пришла в состояние кипящего пойла из-за присутствия одного юного писателя за столом молодежи. Усердный малыш, собственно, мог уже записать на свой счет некоторые литературные достижения. Пепплер кричал, что его поколение требовательно искало жизни, но нашло сифилис, а эта трусливая, малодушная молодежь ищет жизни безо всякого пыла, зато находит издателя. Он парировал, покраснев, иронический смех юного поколения:
— Вы обыватели! Лирики травоядные! Вы — потерпевшие кораблекрушение у домашнего очага! Тьфу, жвачка для мещан!
Разъяренный, схватил он справа и слева рюмки с коньяком Море и Шерваля и осушил обе.
Тут и доктор Шерваль решил не отставать. Он тоже вскочил и заявил, что настанут другие времена, что мир большей частью состоит из «вытеснителей» и что в «вытеснении», в плохом половом переваривании, и заключается все мировое зло. Есть лишь одна цель — эротическое освобождение!
Словно чтобы положить начало этому освобождению, он запел, не обращая внимания на полные ужаса глаза президента, ту песню, которую называл «Гимном Союза» и которая была, к сожалению, более скабрезной, нежели остроумной:
Пока ваш зад лежит в штанах, —
он без работы б не зачах…
Нужно заметить, что это утверждение в устах певца было ложью и явным бахвальством. Сотрудник известной всему городу адвокатской конторы Юлиус Шерваль был пунктуальным и усердным работником, который помимо юриспруденции питал свое честолюбие еще на политическом и артистическом поприще. В течение многих лет он читал в выставочном зале свободных художников цикл лекций под возбуждающим названием «Французский имморализм от Стендаля до Андре Жида». После лекций в тех же помещениях проводился курс обучения танго, и провозвестник имморализма с торжественной серьезностью принимал участие в исполнении этого томительно-разболтанного танца. Президент Море, напротив, не был любителем ни танго, ни французского имморализма, ни тем более откровенной непристойности. Он был испытанным гетеанцем. Одно из любимейших его занятий состояло в том, чтобы в разнообразнейших изданиях «Фауста» — как первой, так и второй части — выискивать типографские ошибки, стилистические упущения, небрежности в стихосложении и смысловые противоречия. Теперь же, оскорбленный бесстыдной песенкой Шерваля, Море смущенно опустил голову.
Пока все болтались туда-сюда и шумели, господин Максль сидел, тихий и осунувшийся, рядом с Нейедли, чьи пальцы со скрюченными суставами бессмысленно и безжалостно отбивали танцы. Во время работы тапер прислушивался к хныкающей речи хозяина.
— Ты, Нейедли, должен, собственно, знать, — я сплю очень быстро…
Нейедли кивнул: дескать, понял.
Лицо Максля, однако, выражало тихое страдание человека, который не способен выразить отчетливо какую-то особенную тонкость.
— Пойми меня правильно, Нейедли. Можно спать медленно, можно спать как обычно, можно спать быстро и можно спать очень быстро. Знаешь ли ты, дорогой мой, что можно проспать за четверть часа…
Нейедли согласно хрюкнул, но свидетельство его понимания было недостаточно убедительным. Тут по облику Максля пробежала дрожь, пелена жара, — как едва заметное движение проходит по мутному зеркалу вод. Он выпучил глаза:
— Ты не поверишь, Нейедли. Но это истинная правда: только что за один час я проспал десять лет, и потому так устал…
В это мгновение баальбот со скрипучими сапогами вышел из комнаты. Настроение гостей все еще оставалось утрированно приподнятым. Минутой позже в Салон вошла фрейлейн Эдит и пылко заговорила о чем-то с Людмилой.
V
В противоположность такому вульгарному заведению, как «Наполеон», к славным традициям дома относилось то, что любовные сговоры не происходили бесстыдно, у всех на глазах. Господа для вида прощались со своей компанией, неприметным образом оповещали Эдит о выборе дамы, и экономка незаметно посредничала в любовном свидании, не преминув заранее вытребовать у сомнительных и незнакомых господ полагающуюся сумму. Сразу нужно сказать, что последнее происходило крайне редко, — здесь вращалось исключительно серьезное общество. Чужаки почти никогда не появлялись, и прежде всего фрейлейн Эдит была большим знатоком мужчин и всецело могла положиться на свою интуицию. Как редко — и этот факт тоже стоит в существенном противоречии с более низким классом «Наполеона», — как редко происходили тут скандалы! Естественно, среди пансионерок случались расколы, ссоры, припадки ненависти, но неписаный закон требовал, чтобы по меньшей мере в течение ночных служебных часов поддерживались мир и дружба.
Потому тем неслыханнее было происходящее. Перед открытой дверью Большого Салона разом поднялся отвратительный шум. Хриплый от пива голос неуклюжего провинциала рокотал все громче, все несоразмернее старому, ветхому уже дому. Сначала протестующий ропот оставался одиноким, но хорошие манеры девушек нельзя испытывать до бесконечности; вскоре визгливые бабьи голоса схлестнулись с бранчливым басом. Кто видел радостную толпу, что скапливается на улице, когда падает старая, смертельно уставшая лошадь, — тот может судить, с каким болезненным любопытством здесь, в таком месте, в такой час, все сбежались насладиться бесстыдным скандалом. Даже завсегдатаи Голубого Салона строили возбужденно-злорадные гримасы сквозь портьеру.
Дело было вот в чем: старый аграрий с огромной часовой цепочкой на животе по обычаю и по праву через фрейлейн Эдит призвал на службу Людмилу. Напрасно перепробовала Эдит искуснейшие отговорки, излагала убедительнейшие причины, чтобы избавить юную подругу от нежелательного, даже отвратительного эпизода. Экономка проклинала про себя неверность Оскара. Несчастная любовь приводила дам лишь к заблуждениям, нарушению дисциплины и забвению долга. Вся сообразительность Эдит, однако, ничем не помогла. Баальбот был не только хитер, но и в высшей степени черств и зол. Упрямство оскорбленного руководило им. Эдит не видела иного выхода, и должна была предоставить в его распоряжение Людмилу. Та, однако, с холодным безразличием заявила баальботу прямо в лицо, что и не подумает следовать его желаниям. Так и разразился скандал.
Разъяренный провинциал выкатился на лестничную площадку и крепко держался правой рукой за позолоченную Венеру, которая приметой дома стояла там на посту. (Пролетом ниже возвышался не менее озолоченный трубач из Зекингена, ничего собой, впрочем, не символизируя). Девушки ругались друг с другом, гости смеялись, а голос униженного, не успокоенного увещеваниями Эдит посетителя непрестанно взывал к владельцу дома.
Наконец в сопровождении Нейедли притащился господин Максль, и надо заметить, что, несмотря на смертельную бледность, телесную немощь и на то, что у него зуб на зуб не попадал, он не только сохранял присутствие духа, но вел себя как верный рыцарь своей дамы.
