Эрнест Хемингуэй - Зеленые холмы Африки
– Нет, мне очень интересно вас слушать. Я, разумеется, не со всем могу согласиться.
– Ну, разумеется.
– А что, если выпить чего-нибудь покрепче? – спросил Старик. – Думаю, поможет?
– Нет, вы сначала скажите, что именно, что конкретно губит писателей.
Мне надоел этот разговор, превращавшийся в интервью. Ладно, интервью так интервью, и поскорее кончим. Необходимость облекать в закругленные предложения тьму всего совершенно неуловимого, да еще до завтрака, это черт знает что.
– Политика, женщины, спиртное, деньги, честолюбие. И отсутствие политики, женщин, спиртного, денег и честолюбия, – глубокомысленно проговорил я.
– Теперь действительно все проще простого, – сказал Старик. – Спиртное. Вот чего я не понимаю. Вот что всегда казалось мне бессмысленным. По-моему, пить – это слабость характера, и больше ничего.
– Так завершаешь день. В этом есть много хорошего. Вам никогда не хотелось сменить свои воззрения?
– Давайте выпьем, – сказал Старик. – М'Венди!
Старик если и пил перед завтраком, так только по ошибке, и я понял, что он хочет прийти мне на помощь.
– Давайте все выпьем, – сказал я.
– Я непьющий, – сказал Кандиский. – Пойду лучше принесу из своего грузовика свежего масла к завтраку. Оно у меня только что из Кандоа, несоленое. Прекрасное масло. А вечером угощу вас десертом по-венски. Мой повар научился его готовить.
Он ушел, а моя жена сказала:
– Откуда в тебе столько глубокомыслия? И что это за женщины? Как это прикажешь понимать?
– Какие женщины?
– Ты говорил про женщин.
– А ну их к черту, – сказал я. – Это те самые, с которыми путаешься, когда бываешь в подпитии.
– Ах, вот чем ты тогда занимаешься!
– Да не-ет. Я в подпитии ни с кем не путаюсь.
– Ладно, чего там, – сказал Старик. – Допьяна никто из нас еще не напивался. Ну и болтун этот тип!
– Когда начинает говорить бвана М'Кумба, тут не больно разболтаешься.
– Меня схватила словесная дизентерия, – сказал я.
– А как быть с грузовиком? Сможем мы его вытянуть, не загубив собственного?
– Отчего же, конечно, сможем, – сказал Старик. – Когда наш вернется из Хандени.
В то время как мы, сидя под зеленым тентом в тени развесистого дерева и наслаждаясь прохладным ветром, уплетали свежее масло, отбивные из газельего мяса с картофельным пюре, зеленую кукурузу и консервированные фрукты, Кандиский объяснял нам, почему здесь столько переселенцев из Восточной Индии.
– Видите ли, во время войны сюда были переброшены индийские войска. Из Индии их пришлось удалить, так как власти боялись нового мятежа. Ага-хану2 было обещано, что, поскольку индийцы воевали в Африке, они получат право свободно селиться здесь и приезжать по делам. Нарушить обещание уже нельзя, и теперь индийцы почти начисто вытеснили отсюда европейцев. Они здесь денег не тратят и все отсылают в Индию. Сколотят капиталец и возвращаются на родину, а вместо них приезжают их бедные родственники, чтобы продолжать грабить страну.
Старик слушал молча. Он никогда не позволял себе за столом вступать в спор с гостем.
– Это все ага-хан, – продолжал Кандиский. – Вы американец. Вы представления не имеете обо всех этих махинациях.
– Вы воевали под начальством фон Леттова?3 – спросил Старик.
– С самого начала и до конца.
– Он был храбрый человек, – заметил Старик. – Я преклоняюсь перед ним.
– Вы тоже воевали? – спросил Кандиский.
– Да.
– Ну, а я невысокого мнения о фон Леттове, – сказал Кандиский. – Да, он сражался, и сражался лучше других. Когда мы нуждались в хинине, он приказывал отбить медикаменты у противника. Провиант и снаряжение добывал так же. Но потом он перестал заботиться о солдатах. После войны я попал в Германию: ездил туда хлопотать о возмещении убытков. «Вы австриец, – сказали мне. – Обратитесь к австрийским властям». Я поехал в Австрию. «Зачем же вы воевали? – спросили меня там. – Нас это не касается. А если завтра вам вздумается поехать на войну в Китай? Это ваше личное дело. Мы ничем не можем вам помочь».
«Но ведь я пошел на войну из патриотизма, – возражал я с дурацким упорством. – Я воевал, где было возможно, потому что я австриец и знаю свой долг». – «Ну что ж, – ответили мне. – Это похвально. Но мы не можем оплачивать ваши благородные порывы». Меня долго посылали от одного к другому, но я так ничего и не добился. Все же я очень люблю Африку: я здесь все потерял, но у меня есть то, чего нет ни у кого в Европе. Мне здесь все интересно! Туземцы, их язык… У меня много тетрадей с записями. И, кроме того, я чувствую себя здесь настоящим королем. Это очень приятно. Просыпаюсь утром, протягиваю ногу, и бой надевает на нее носок. Потом протягиваю вторую ногу, и он надевает второй носок. Я вылезаю из-под москитной сетки, и мне тут же подают штаны. Разве это не роскошная жизнь?
– Да, конечно.
– Когда вы приедете сюда снова, мы станем путешествовать и изучать жизнь туземцев. И совсем не будем охотиться, разве только для пропитания. Глядите, я покажу вам один местный танец и спою песню.
Пригнувшись, то вскидывая, то опуская локти и согнув колени, он, подпевая, засеменил вокруг стола. Получилось в самом деле очень мило.
– Это лишь один танец из тысячи. Ну а теперь я пойду. Вам надо поспать.
– Это не к спеху. Посидите.
– Нет. Ложитесь спать. Я тоже прилягу. Масло я возьму, чтобы оно не растаяло от жары.
– Увидимся за ужином, – сказал Старик.
– А теперь спите. До свидания.
Когда он ушел, Старик сказал:
– Я не верю тому, что он наболтал тут про ага-хана.
– Однако это похоже на правду.
– Конечно, он обижен. Ничего нет удивительного. Фон Леттов был дьявол, а не человек.
– Он очень умен, этот австриец, – сказала моя жена, – и так хорошо говорит о туземцах. А вот об американских женщинах он очень плохого мнения.
– Я тоже, – отозвался Старик. – В общем, этот парень молодчина… А вам, пожалуй, и в самом деле не мешает вздремнуть. Ведь выезжать придется около половины четвертого.
– Да. Велите разбудить меня.
Моло поднял заднюю полу палатки, подпер ее палками, чтобы было больше воздуха, и я улегся с книгой. Свежий ветерок врывался внутрь, под нагретую парусину.
Когда я проснулся, пора было ехать. По небу плыли темные тучи, и было очень жарко. Проводники упаковали в ящик из-под виски жестянки с консервированными фруктами, пятифунтовый кусок жареного мяса, хлеб, чай, небольшой чайник, несколько банок сгущенного молока и четыре бутылки пива. Кроме того, они прихватили брезентовый мешок с водой и подстилку, которая должна была заменить нам тент. М'Кола положил в машину двустволку.
– Не спешите возвращаться, – сказал Старик. – Мы будем терпеливо ждать.
– Хорошо.
– Наш грузовик доставит этого славного малого в Хандени. А своих людей он отправит вперед пешком.
– Вы уверены, что машина не подведет? Надеюсь, вы делаете это не только потому, что Кандиский – мой знакомый?
– Надо же помочь ему выбраться. Грузовик вернется к вечеру.
– А Мемсаиб все еще спит, – сказал я. – Может быть, она захочет прогуляться и пострелять цесарок?
– Я здесь, – отозвалась моя жена. – Не беспокойся о нас. Ох, как мне хочется, чтобы охота сегодня была удачна!
– До послезавтра не высылайте людей на дорогу искать нас, – сказал я. – Если найдем подходящее место, мы задержимся.
– Ну, счастливого пути!
– Счастливо оставаться, дорогая. До свидания, мистер Джексон.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мы покинули свой тенистый лагерь и по дороге, которая змеилась, точно песчаная река, двинулись вслед за вечерним солнцем на запад мимо густой чащи кустарника, подступавшей к самой обочине, мимо невысоких бугров, то и дело обгоняя группы людей, шедших на запад. Одни совершенно голые, если не считать тряпки, стянутой узлом на плече, несли луки и колчаны со стрелами. Другие были вооружены копьями. Те, кто побогаче, прикрывались от солнца зонтиками, а белая ткань, служившая им одеждой, ниспадала широкими складками; женщины брели следом, нагруженные горшками и сковородками. Впереди словно плыли в воздухе тюки и связки шкур на головах туземцев. Все эти люди бежали от голода.
Я выставил ноги из кабины, подальше от нагретого мотора, надвинул на лоб шляпу, заслонив глаза от яркого солнца, и глядел из-под ее полей на дорогу, на путников, внимательно следил за просветами в кустарнике, чтобы не прозевать какого-нибудь зверя, а машина тем временем шла все дальше на запад.
В одном месте кустарник был выломан, и мы увидели на полянке трех небольших самок куду. Серые, брюхастые, с маленькими головами на высоких шеях и длинными ушами, они стремглав кинулись прочь и скрылись в чаще. Мы вылезли из машины и осмотрели все вокруг, но следов самца найти не удалось.
Чуть подальше стая быстроногих цесарок пересекла дорогу, они бежали, как рысаки, высоко вскинув неподвижные головы. Когда я выскочил из машины и кинулся за ними, они взмыли в воздух, плотно прижав ноги к грузным телам, хлопая короткими крыльями, и с громкими криками полетели к лесу. Я выстрелил дуплетом, и две птицы тяжело плюхнулись на землю. Они еще отчаянно трепыхались, но тут подоспел Абдулла и, по мусульманскому обычаю, отрезал им головы, чтобы мясо можно было есть правоверным. Он положил цесарок в машину, где сидел М'Кола, смеясь благодушным старческим смехом надо мной и над глупостью всех, кто стреляет птиц; так он смеялся всякий раз при моих постыдных промахах, которые очень его потешали. Хотя сегодня я не промахнулся, он все же и тут нашел повод для шуток и веселья, как и тогда, когда мы убивали гиену. М'Кола смеялся всякий раз, видя, как падает убитая птица, а уж если я промазывал, он просто надрывался от смеха и отчаянно тряс головой.
