Эрнест Хемингуэй - Острова в океане
Дядюшка Эдвард оглянулся, его красивое лицо было сердитое и грустное в ярком свете дня.
– Я тебя знаю, – сказал он. – Я тебя не вижу, но я знаю, кто ты такой. Вот пожалуюсь на тебя констеблю.
Невидимый мальчишка запел еще звонче и веселей:
Ах, Эдвард,
Ох, Эдвард,
Старый шут-плут-спрут Эдвард,
Конфеты твои – просто дрянь…
– Все расскажу констеблю, – сказал дядюшка Эдвард. – Констебль на тебя найдет управу.
– Привез сегодня своих дрянных конфет, дядюшка Эдвард? – крикнул мальчишка. Он предусмотрительно не показывался на глаза.
– Травят человека, – сказал дядюшка Эдвард, продолжая идти вперед и ни к кому не обращаясь. – Хотят унизить человека, сорвать с него покровы достоинства. Прости им, боже, ибо не ведают, что творят.
Впереди на Королевском шоссе тоже слышалось пение. Оно неслось из раскрытых окон над баром «Понсе-де-Леон». Томаса Хадсона нагнал молодой негр, почти бегом бежавший по коралловому шоссе.
– Скандал там, мистер Том, – сказал он. – А может, уже и драка. Господин с яхты выбрасывает вещи в окно.
– Какие вещи, Луис?
– Всякие вещи, мистер Том. Все, что под руку попадет. Дама его хотела ему помешать, так он сказал, что и даму выбросит тоже.
– А что это за господин?
– Какой-то богач с Севера. Хвалился, что может купить и продать весь наш остров. Пожалуй, цена будет невелика, если он все кругом порасшвыряет.
– А что же констебль?
– Ничего, мистер Том. Констебля пока не звали. Но все думают, без констебля дело не обойдется.
– Так ты, значит, сейчас при них, Луис? А я думал, ты мне приготовишь наживки на завтра.
– Слушаю, сэр, мистер Том. Наживка у вас будет. Вы насчет наживки не беспокойтесь. При них-то я при них. Они меня подрядили сегодня с утра выйти с ними на рыбную ловлю, и с тех пор я при них. Но только никакой рыбной ловли не было. Нет, сэр. Если только выбрасывать чашки, плошки, тарелки, стулья и всякий раз, когда мистер Бобби пытается подать счет, рвать этот счет в клочки и ругать мистера Бобби бандитом и мошенником и сволочью – если только все это не называется рыбной ловлей.
– Видно, господин из таких, с кем нелегко сладить, Луис.
– Мистер Том, я никого хуже никогда не видал и не увижу. Потребовал он, чтобы я им пел. Вы знаете, я не умею так хорошо петь, как Джози, но я пою, как умею, иногда даже лучше. Стараюсь, чтоб было лучше. Вы знаете. Вам приходилось слышать, как я пою. Понравилась ему одна песня – про маму, которой не надобен был ни рис, ни горох, ни кокосовый сок, – и другой он не хочет. Как допою ее, давай опять сначала. Это старая песня, надоело мне ее петь, я и говорю: «Сэр, я знаю новые песни. Хорошие песни. Красивые песни. И старых песен я еще много знаю, вот хотя бы про то, как Джон Джекоб Астор погиб на «Титанике», когда тот наскочил на айсберг и пошел ко дну, и я рад буду спеть их вам вместо «Ни рис, ни горох», если пожелаете». Тихо так, вежливо сказал, вы же меня знаете. А он в ответ: «Ах ты поганый черномазый неуч, да у меня заводов, и магазинов, и газет больше, чем твой Джон Джекоб Астор за всю свою жизнь в горшки наложил, простите за грубое слово, сэр, и я вот возьму тебя и обмакну в эти горшки головой, чтоб ты мне не указывал, какие песни слушать». Тут его дама вступилась и говорит: «Милый, ну зачем ты с ним так? Право, он очень хорошо пел, и я с удовольствием послушала бы какие-нибудь новые песни». А он на это: «Не будешь ты их слушать, и он их не будет петь. Заруби это себе на носу». Очень странный господин, мистер Том. А дама только сказала: «Ох, милый, до чего с тобой трудно сладить». Мистер Том, новорожденному мартышонку, только что из материнской утробы, легче сладить с дизель-мотором, чем кому-нибудь с этим господином. Вы уж извините, что я так разболтался. Очень он меня расстроил. Он и свою даму вконец расстроил.
– Что же ты теперь с ними думаешь делать, Луис?
– Вот раздобыл для дамы ракушечного жемчуга.
Они стояли в тени придорожной пальмы, куда отошли в начале разговора, и Луис, достав из кармана чистую тряпицу, бережно развернул ее и показал несколько блестящих, перламутрово-розовых, очень мало похожих на жемчуг горошин, какие иногда находят местные жители при очистке раковин. Ни одна из знакомых Томасу Хадсону женщин, кроме королевы Марии Английской, не позарилась бы на такой жемчуг. Не то чтобы Томас Хадсон мог считать королеву Марию своей знакомой – он ее видел только на картинках и в кино да еще в «Нью-Йоркере», где часто мелькал ее профиль; но оттого, что она любила ракушечный жемчуг, ему казалось, что он ее знает лучше многих своих давних знакомых. Королева Мария любит ракушечный жемчуг, а сегодня весь остров празднует ее день рождения, думал он, но едва ли ракушечный жемчуг послужит утешением для спутницы того господина, о котором рассказывал Луис. Впрочем, может быть, и королева Мария говорила, что любит этот жемчуг, просто чтобы сделать приятное своим подданным на Багамских островах.
Они шли дальше по направлению к «Понсе-де-Леон», и Луис говорил:
– Эта его дама плакала, мистер Том. Она плакала горькими слезами. Тут я и предложил, что схожу к Рою и принесу ей ракушечного жемчуга, пусть посмотрит.
– Наверно, это ее очень порадует, – сказал Томас Хадсон. – Если она любит ракушечный жемчуг.
– Надеюсь, что порадует. Сейчас отнесу ей.
Томас Хадсон вошел в бар, прохладный и даже темноватый на первый взгляд после сверкания коралловой дороги, и выпил джину с тоником и кусочком лимонной корки, прибавив в стакан несколько капель ангостуры. Мистер Бобби стоял за стойкой с мрачнейшим видом. Четверо молодых негров играли на бильярде, слегка приподнимая одну его сторону, когда по ходу игры предстоял особо сложный карамболь. Пение наверху прекратилось, и в баре было очень тихо, только пощелкивали бильярдные шары. У стойки сидели двое матросов с яхты, ошвартованной у причала. Постепенно глаза Томаса Хадсона привыкли к освещению бара, и ему стало прохладно и приятно. Пришел сверху Луис.
– Господин уснул, – сказал он. – Я оставил жемчужины его даме. Она смотрит на них и плачет.
Томас Хадсон заметил, как матросы с яхты переглянулись, но не сказали ни слова. Он стоял, держа в руках стакан с приятно-горьковатым напитком, все еще смакуя первый долгий глоток, напомнивший ему Тангу, Момбасу и Ламу и все то побережье, и его вдруг охватила тоска по Африке. Вот он так прочно осел здесь, на этом острове, а ведь мог бы сейчас быть в Африке. Кой черт, подумал он, я всегда могу туда поехать. Нужно находить главное в себе самом, где бы ты ни был. А здесь это мне неплохо удается.
– Том, вам правда нравится эта штука? – спросил его Бобби.
– Конечно. Иначе я бы не стал ее пить.
– Я раз по ошибке откупорил бутылку, так словно хины глотнул.
– А там есть хина.
– С ума сходят люди, честное слово, – сказал Бобби. – Человек может выбрать себе любой напиток. У него есть чем заплатить. Кажется, пей и получай удовольствие – так нет, он берет и портит добрый джин, наливая туда индийской водички с хиной.
– Мне нравится. Я люблю вкус хины в сочетании с лимонной коркой. От этого коктейля словно все поры в желудке раскрываются. Никакой другой напиток меня так не бодрит. Я себя после него отлично чувствую.
– Знаю. Вы себя всегда хорошо чувствуете, когда выпьете. А я – отвратительно. Где Роджер?
Роджер был приятель Томаса Хадсона, купивший себе рыбацкую хижину на другой стороне острова.
– Скоро появится. Мы с ним сегодня обедаем у Джонни Гуднера.
– Не пойму, что за интерес таким людям, как вы, Роджер Дэвис и Джонни Гуднер, торчать на этом острове.
– Это прекрасный остров. Вы же торчите.
– Я торчу, потому что я здесь деньги зарабатываю.
– Могли бы и в Нассау зарабатывать.
– Черт с ним, с Нассау. Здесь веселее. По части веселья лучше этого острова не найти. И кой-кому здесь случалось сколотить состояние.
– По-моему, здесь жить очень славно.
– Еще бы, – сказал Бобби. – По-моему, тоже. Если можно зарабатывать деньги. Вы эти картины продаете, над которыми все время трудитесь?
– На них сейчас много покупателей.
– Платить деньги за картины, на которых нарисован дядюшка Эдвард! Или негры в воде. Негры на берегу. Негры в лодке. Ловцы черепах. Ловцы губок. Буря на море. Смерч. Шхуна, разбитая волнами. Шхуна, еще не достроенная. Все то, что можно увидеть бесплатно. Неужели их правда покупают?
– Ну конечно. Раз в год в Нью-Йорке устраивается выставка и выставленные картины продаются.
– С аукциона?
– Нет. Тот, кто устраивает выставку, назначает каждой картине цену. Люди смотрят и покупают. Бывает, что и музей купит какую-нибудь.
– А сами вы можете их продавать?
