Бернард Маламуд - Идиоты первыми
Вопрос: Скажи мне, если я приговорен, то на какой срок?
Ответ:…
Изредка Гольдберг вроде бы проникается сочувствием к Абрамовичу и начинает заботиться о нем — чешет гриву и чистит скребком, даже трется своей лохматой головой о морду лошади. Он следит, вкусна ли у него еда и хорошо ли освобождается желудок. Но если Абрамович, расчувствовавшись, теряет осторожность и задает вопрос, то Гольдберг, прочитав его по губам Абрамовича, бьет его по носу. Или грозится ударить. Что ничуть не лучше.
Мне известно о Гольдберге только то, что когда-то он был комиком и акробатом. Выступал в номере со слепым ассистентом, отпускал разные шуточки, а потом впал в меланхолию. Вот и все, что он рассказал мне о себе, пользуясь азбукой Морзе. Я, забывшись, спросил, что было дальше, и получил удар по носу.
Лишь однажды, когда он был навеселе и принес мне ведро воды, я быстро задал вопрос, а он машинально ответил.
— Откуда я у тебя, хозяин? Ты купил меня у кого-то? Или, может быть, приобрел на аукционе?
Я НАШЕЛ ТЕБЯ В КАПУСТЕ.
Однажды он выстучал по моему черепу:
— В начале было Слово.
— Какое слово?
Удар по носу.
НИКАКИХ ВОПРОСОВ.
— Нельзя ли поосторожнее с моей раной или что там у меня на голове.
— Заткнись, а то без зубов останешься.
Гольдбергу, размышлял я про себя, прочитать бы тот рассказ, который я однажды услышал по его транзисторному приемнику. О бедном русском ямщике, который ехал на санях сквозь снежную метель. Его сын, прекрасный способный молодой человек, заболел воспалением легких и умер, а бедному ямщику не с кем поделиться своим горем. Никому нет дела до чужих несчастий, так устроен свет. Едва ямщик вымолвит слово, как седоки грубо обрывают его. В конце концов он изливает свое горе костлявой лошаденке в конюшне, а та жует солому и слушает, как старик, обливаясь слезами, рассказывает ей о своем сыне, которого накануне похоронил.
Вот если бы с тобой, Гольдберг, случилось такое, ты бы жалел меня, кем бы я ни был.
— Ты когда-нибудь выпустишь меня на волю, хозяин?
Я С ТЕБЯ ШКУРУ ЗАЖИВО СДЕРУ, ЧЕРТОВА КЛЯЧА.
Мы выступаем вместе в одном номере. Гольдберг дал ему название «Спроси что полегче», иронический намек в мой адрес.
В балагане посетители обычно глазели на бородатых женщин, шарообразных толстяков, мальчика-змею и прочие чудеса, а над говорящим Абрамовичем смеялись до упаду. Помнится, один чудак даже заглянул ему в пасть, выясняя, кто там прячется. Уж не гомункулус ли? Другие объясняли все чревовещанием, хотя лошадь сказала им, что Гольдберг глухонемой. Зато в цирке номер шел под гром аплодисментов. Репортеры умоляли разрешить им проинтервьюировать Абрамовича, и он уже подумывал, не рассказать ли все как есть, но Гольдберг не позволил бы ему.
— Он так раздуется от важности, — произнес за него Абрамович, — что на него не налезут прошлогодние шляпы.
Перед представлением хозяин облачается в клоунский красно-белый костюм в горошек и островерхую клоунскую шапку, берет у шталмейстера гибкий хлыст, который наводит на Абрамовича неописуемый ужас, хотя Гольдберг и уверяет, что бояться нечего, это всего лишь цирковая бутафория. Ни один дрессировщик не обходится без хлыста. Зрителям нравится, как он щелкает. На голову Абрамовича хозяин прикрепляет метелку для смахивания пыли вверх перьями, что делает его похожим на понурого единорога. Оркестрик из пяти музыкантов проигрывает бравурную увертюру к «Вильгельму Телю». Звучит туш, Гольдберг щелкает хлыстом, Абрамович с повисшей метелкой на голове делает круг по залитому огнями манежу и, остановившись перед Гольдбергом в клоунском наряде, бьет левым копытом по усыпанному опилками настилу. Начинается номер. Когда Гольдберг раскрывает намалеванный рот и мычит, его багровое лицо становится пунцовым от натуги, а печальные глаза под черными бровями вылезают из орбит. Он с муками выдавливает из себя чудовищные звуки, демонстрируя верх красноречия:
— Ги-и гу-у га-а го-о?
Абрамович, выдержав паузу, звонко отчеканивает ответ.
Ответ: Чтобы попасть на другую сторону.
Всеобщий вздох изумления, гул голосов, зрители озадачены, и на мгновение воцаряется напряженная тишина. Но вот раздается барабанный бой, Гольдберг щелкает длинным хлыстом, Абрамович снова переводит идиотское мычание хозяина в членораздельную фразу и не обманывает ожидания публики. На самом же деле он всего лишь произносит вопрос, ответ на который только что прозвучал.
Вопрос: Почему цыпленок переходит улицу?
Вот теперь зрители смеются. Да еще как смеются! Они тузят друг друга от восторга. Можно подумать, они впервые в жизни услышали эту затасканную загадку, это жалкое подобие шутки. И разумеется, они смеялись над вопросом, а не над ответом. Это Гольдберг все придумал. Он иначе не может. Только так и работает.
Обычно в этот момент Абрамовичу становилось грустно, он понимал, что всех смешила не старая детская игра, а участие в ней говорящей лошади. Вот почему они покатывались со смеху.
— Идиотский вопросик.
— Ничего, сойдет, — сказал Гольдберг.
— Позволь мне иногда задавать свои вопросы.
А ЧТО ТАКОЕ МЕРИН, ЗНАЕШЬ?
Я промолчал. Это игра для двоих.
В ответ на первые аплодисменты артисты низко кланяются. Абрамович мелкой трусцой пробегает по кругу, высоко подняв голову с плюмажем. Но тут Гольдберг вновь щелкает толстым хлыстом, лошадь резво выходит на середину манежа, и номер продолжается. Детские вопросы и ответы все так же по-дурацки переставляются местами. После каждого вопроса Абрамович делает круг по манежу под приветственный рев зрителей.
Ответ: Чтобы не потерять штаны.
Вопрос: Зачем пожарному красные подтяжки?
Ответ: Колумб.
Вопрос: Какой автобус первым пересек Атлантику?
Ответ: Газета.
Вопрос: Что такое — черное, белое и красное?
Мы произносили еще дюжину фраз в таком духе, в заключение Гольдберг щелкал своим нелепым хлыстом, я дважды пробегал галопом по манежу, и мы раскланивались.
Гольдберг похлопывает меня по разгоряченным бокам, мы покидаем манеж под оглушительные аплодисменты публики и крики «браво», Гольдберг возвращается в свой фургончик, а я — в конюшню, пристроенную к нему. Здесь до завтрашнего дня каждый из нас сам по себе. Многие зрители ходили в цирк на все представления и покатывались со смеху от наших загадок, хотя знали их с детства. Так день за днем проходит сезон, и все тянется по-старому, если не считать парочки глупых загадок про слонов, которые Гольдберг для разнообразия вставил в номер.
Ответ: От игры в шарики.
Вопрос: Почему у слонов морщины на коленях?
Ответ: Чтобы упаковывать грязное белье.
Вопрос: Зачем слонам такие длинные чемоданы?
Ни Гольдберг, ни я не считаем эти шутки особенно удачными, но такая уж сейчас мода. По-моему, мы прекрасно обошлись бы и без них. И вообще, ничего не нужно, кроме свободной говорящей лошади.
Однажды Абрамович решил, что сам придумает ответ и вопрос, это же проще простого. На вечернем представлении, когда номер уже подходил к концу, он произнес заготовленные фразы:
Ответ: Чтобы поздороваться со своим приятелем-цыпленком.
Вопрос: Зачем желтая утка переходит улицу?
На мгновение наступила растерянная тишина, а потом раздался рев восторга. Зрители как безумные молотили себя кулаками, кидали вверх соломенные канотье. Но Гольдберг, оторопев от неожиданности, свирепо уставился на лошадь. Его красное лицо побагровело. Он щелкнул хлыстом с таким треском, какой бывает, когда на реке ломается лед. Придя в ужас от собственной дерзости, Абрамович, оскалив зубы, поднялся на дыбы и невольно сделал вперед несколько шагов. Решив, что это новый эффектный финал, зрители бурно зааплодировали. Гнев Гольдберга утих, и, опустив хлыст, он сделал вид, что смеется. Под несмолкаемые овации он ласково улыбался Абрамовичу, словно единственному дитяти, которого он и пальцем не тронет, но Абрамович всем нутром чувствовал, что хозяин вне себя от ярости.
— Не забывай, КТО ЕСТЬ КТО, полоумная кляча, — выстучал Гольдберг по носу Абрамовича, повернувшись спиной к публике.
Он заставил Абрамовича пробежать еще круг, а потом, сделав акробатический прыжок, вскочил на него и бешеным галопом умчался с манежа.
Позже он простучал своей жесткой костяшкой по черепу лошади, что, если она отколет еще что-нибудь в этом роде, он, Гольдберг, сам отведет Абрамовича на мыловарню.
ТАМ ТЕБЯ НА МЫЛО ПУСТЯТ…
А что останется, скормят собакам.
— Я же пошутил, хозяин, — оправдывался Абрамович.
— Ты мог сказать ответ, но не твое дело задавать вопрос.
Не в силах сдержать накопившуюся обиду, говорящая лошадь возразила:
— Я сделала это, чтобы почувствовать себя свободной.
При этих словах Гольдберг, размахнувшись своей страшной тростью, с силой хлестнул лошадь по шее. У Абрамовича перехватило дыхание, он пошатнулся, но кровь не выступила.
