Сельма Лагерлёф - Сага о Йёсте Берлинге
Молодая женщина едва удерживается, чтобы не защитить его от нападок и не сказать, что она сама запретила ему прийти к ней на помощь. Но нет, лучше молчать, молчать и страдать.
День ото дня пламя великого соблазна пожирает ее. Она ходит как в лихорадке и от изнеможения едва держится на ногах. У нее одно лишь желание — умереть. В ней подавлены все стремления к жизни. Любовь и радость не подают больше признаков жизни, и страдания больше ей не страшны.
А муж, по-видимому, совсем перестал о ней думать. Он запирается в своем кабинете и сидит там целыми днями, изучая неразборчивые манускрипты и трактаты, напечатанные старинным расплывчатым шрифтом.
Он читает написанную на пергаменте грамоту о дворянстве, к которой привешена большая массивная печать Шведского королевства, сделанная из красного воска и хранимая в деревянном ларце. Он рассматривает старинные гербы с лилиями на белом фоне и грифами на синем. В таких вещах он знает толк и с легкостью их объясняет. Снова и снова перечитывает он старинные эпитафии и некрологи, посвященные благородным графам Дона, в которых их деяния уподобляются деяниям великих мужей Израиля и богов Эллады.
Эти старинные документы всегда доставляли ему удовольствие. А о своей молодой супруге он и думать перестал.
Одна лишь фраза графини Мэрты: «Она вышла за тебя ради денег» — убила в нем всякую любовь к жене. Да и какому мужчине было бы приятно слышать такие слова! Это убивает всякую любовь. Судьба молодой женщины больше не интересует его. Если его матери удастся вернуть ее на путь добродетели — что ж, тем лучше. Граф Хенрик никогда не переставал восхищаться своей матерью.
Уже месяц длится все это. Однако этот период вряд ли на самом деле был таким бурным и полным событий, как может показаться, когда обо всем этом узнаешь из нескольких исписанных листков. Графиня Элисабет, говорят, всегда казалась внешне спокойной. Один лишь единственный раз самообладание изменило ей: когда она услыхала о мнимой гибели Йёсты Берлинга. Но ее раскаянье в том, что она не сохранила любви к мужу, было так велико, что она и в самом деле дала бы графине Мэрте окончательно замучить себя, если бы однажды вечером старая экономка не предостерегла ее.
— Вам бы, графиня, надо поговорить с графом, — сказала она. — Господи, боже мой, вы ведь еще совсем дитя. Вы, наверное, и сами не знаете, что вас ждет, а я-то прекрасно понимаю, чем все это может кончиться.
Но именно об этом графиня Элисабет и не могла говорить со своим мужем, пока не рассеялись его подозрения и неприязнь по отношению к ней.
В ту же ночь она тихо оделась и вышла из дома. На ней было простое крестьянское платье, а в руках узелок. Она решила покинуть свой дом, чтобы никогда больше не возвращаться сюда. Она ушла не для того, чтобы избегнуть мучений. Она считала, что это знамение божие, что она должна уйти, чтобы сохранить здоровье и силы.
Она не пошла на запад, через озеро, потому что там жил тот, кого она так любила. Не пошла она также и на север, потому что там жили многие из ее друзей. Не пошла и на юг, потому что там, в далекой Италии, находился ее родной дом, а она не хотела приблизиться к нему ни на шаг. Она пошла на восток, потому что там, она знала, не было ни одного знакомого дома, ни одного близкого друга — никого, кто готов был бы дать ей помощь и утешение.
Она уходила с тяжелым сердцем, ибо считала, что бог еще не простил ее. Но ее радовало, что теперь она будет нести бремя своего греха среди чужих людей. Их равнодушные взоры будут унимать боль ее сердца, подобно тому как холод металла унимает боль, если приложить его к месту ушиба.
Она решила не останавливаться до тех пор, пока где-нибудь на опушке не встретится бедный хутор, где никто не знает ее. «Со мной, видите ли, случилось несчастье и мои родители прогнали меня из дому, — скажет она им. — Прошу вас, приютите меня у себя, пока я сама не смогу заработать свой хлеб! У меня есть немного денег».
И вот светлой июньской ночью она отправилась в путь, после того как весь май прошел для нее в ужасных страданиях. О, месяц май — чудесная пора, когда березы смешивают свою светлую листву с темной зеленью хвойных лесов и когда напоенный теплом южный ветер прилетает издалека!
Прекрасный май, не кажусь ли я тебе неблагодарной, ибо я наслаждалась твоими дарами и ни одним словом не воспела твоей красоты!
Ах, май, светлый, чудесный май! Обращал ли ты когда-нибудь внимание на ребенка, который сидит на коленях у матери и слушает сказки? Пока ему рассказывают о страшных великанах и несчастных прекрасных принцессах, малютка держит голову прямо, и глаза его широко раскрыты, но стоит матери заговорить о счастье и сиянии солнца, как он закрывает глаза и тихонько засыпает, склонившись головой к ней на грудь.
И я, прекрасный май, я подобна такому ребенку. Пусть другие слушают про цветы и сияние солнца, мне же больше по душе темные ночи, полные опасностей и привидений, я оставляю себе несчастья и страдания отчаявшихся сердец.
Глава семнадцатая
ЖЕЛЕЗО ИЗ ЭКЕБЮ
Настала весна, и железо со всех вермландских заводов начали отправлять в Гётеборг.
Но в Экебю железа не было. Осенью там часто не хватало воды, а весною хозяйничали кавалеры. В те времена, когда кавалеры распоряжались Экебю, по широким гранитным уступам водопада Бьёркше струилась, пенясь, не вода, а крепкое, горькое пиво, и длинный Лёвен был наполнен водкой. Во времена кавалеров в горнах не выплавлялось железо и кузнецы не размахивали молотами, стоя в одних рубашках и в деревянных башмаках перед очагами, а поворачивали на длинных вертелах огромные куски жаркого, в то время как их подручные держали в длинных клещах над горячими углями нашпигованных каплунов. В те времена на заводах все веселились и танцевали! Верстаки превращались в ложе для сна, а наковальни — в карточные столы. В те времена железо не ковали в Экебю.
Пришла весна, и в гётеборгской оптовой конторе поджидали железо из Экебю. В контракте, заключенном майором и майоршей, говорилось о поставке многих сотен шеппундов[23] железа.
Но что за дело кавалерам до контрактов майорши, когда в Экебю не прекращаются веселье, музыка и пиры.
Со всех концов прибывало железо в Гётеборг; оно поступало из Стёмне, из Сёлье. Железо из Чюмсберга находило себе путь, пробираясь глухими лесами к Венерну. Оно прибывало из Уддехольма, из Мюнкфорша и из других мест. Но где же железо из Экебю?
Разве не Экебю — лучший завод во всем Вермланде? Разве некому больше поддержать честь старого поместья? Как ветер с золой, поступают с Экебю беспечные кавалеры. Они только и думают, что о веселье и танцах. Что же еще, как не веселье и танцы, может занимать эти буйные головы?
Водопады и реки, лодки и баржи, пристани и шлюзы не перестают удивляться и спрашивают друг у друга: «Почему же не везут железо из Экебю?»
Недоумевают и шепчутся леса с озерами, горы с долинами: «Почему же не везут железо из Экебю? Неужели же в Экебю нет больше железа?»
В чаще лесов ямы углежогов начинают смеяться, смеются и тяжелые молоты в закопченных кузницах, рудники разевают свои широкие пасти и хохочут, столы в оптовой конторе, где лежат на хранении контракты майорши, корчатся от смеха. «Что за чудеса? У них там, в Экебю, нет железа! Подумайте, на лучшем заводе Вермланда совсем нет железа!»
Опомнитесь, проснитесь, вы, беззаботные! Неужели вы потерпите, чтобы такой позор пал на Экебю? О кавалеры, если вы действительно любите этот прекраснейший уголок на божьей земле, если вы тоскуете вдали от него, если вы не можете говорить о нем с посторонними без того, чтобы слезы не навернулись на ваши глаза, так опомнитесь и спасите честь Экебю!
Но если молоты остановились в Экебю, то на остальных шести заводах работа, наверное, идет полным ходом? Там безусловно железа достаточно, более чем достаточно.
И вот Йёста Берлинг немедленно едет на остальные заводы, чтобы переговорить с управляющими.
На завод в Хёгфорше, расположенный неподалеку от Экебю, у берега Бьёркшеэльвена, он не стал заезжать. Это место находилось так близко от Экебю, что и сюда простиралась власть кавалеров.
Он проехал несколько миль к северу и добрался до Лёвстафорша. Прекрасное место, что и говорить. По одну сторону от него расстилается верхний Лёвен, а по другую возвышаются крутые склоны Гурлиты: дикий живописный край. Но что до кузницы, то с ней не все обстояло благополучно: водяное колесо было сломано и в таком состоянии находилось уже целый год.
— Но почему же его не исправили?
— Столяр видите ли, единственный на всю округу столяр, который мог бы починить колесо, был в то время занят в другом месте. Мы не смогли выковать ни единого шеппунда.
— Ну а почему вы не послали за ним еще раз?
— Не послали! Как будто мы не посылали за ним каждый день! Но разве он мог прийти, если был занят, сооружая кегельбаны и беседки для Экебю.
