Павел Вяземский - Письма и записки Оммер де Гелль
Я очень была рада, что тут вошел столько же встревоженный, сколько промокнувший Тэтбу де Мариньи и увидал меня, держащую кий в руках и ничего не понимающую. Он мне объяснил это взбалмошным характером Лермонтова. Г-н де Гелль спокойно сказал, что г. Лермонтов очевидно школьник, но величайший поэт, каких в России еще не было. Бог знает, что они могли бы подумать! Муж мой имел невозмутимое доверие ко мне.
Я поспешно вернулась к владельцу Кучук-Ламбата, Бороздину, где веселая компания нас ожидала и с громким смехом приветствовала глупую шутку Лермонтова. Графиня В<оронцова>, которая ушла с кн<яги-ней> Г., чтобы оправить свой туалет, спросила меня, застегивая свою амазонку, что случилось у меня с Лермонтовым. «А это другое дело! Но все-таки порядочные женщины не должны его не только принимать, но и вовсе пускать близ себя».
Я потребовала от Тэтбу, чтобы он пригласил Лермонтова ехать с нами на его яхте. Лермонтов ехал в Петербург, но по секрету говорил, что он торопится в Анапу, где снаряжается экспедиция.
— Он не прочь и в Анапу, но только вместе со мной, — сказала я Тэтбу. Тэтбу тут не на шутку рассердился:
— Я ему натру уши, негодяю[74],— и уехал, не простившись ни с кем, а на другой день снялся с якоря и отправился на Кавказ стреляться с Лермонтовым.
Между тем Лермонтов явился в Ялте как ни в чем не бывало. Он был у меня, пока г. де Гелль ходил уговаривать Тэтбу остаться с нами еще несколько дней. Мы даже дали друг другу слово предпринять на его яхте «Юлия» поездку на кавказский берег к немирным черкесам.
Я на Лермонтова вовсе не сердилась и очень хорошо понимала его характер: он свои фарсы делал без злобы. С ним как-то весело живется. Я всегда любила то, чего не ожидаешь.
Но я была взбешена на г. де Гелля и особенно на Тэтбу, Г. де Гелль слишком вошел в свою роль мужа. Оно просто смешно. Вот уже второй год, как я дурачу Тэтбу и собираюсь его мистифицировать на третий. Уж он у меня засвищет соловьем;[75] уж поплатится он мне, и не за себя одного!
Лермонтов меня уверяет очень серьезно, что только три свидания с обожаемой женщиной ценны: первое для самого себя, второе для удовлетворения любимой женщины, а третье для света.
— Чтобы разгласили, не правда ли, — сказала я и от всей души рассмеялась; но, не желая с ним встретиться в третий раз, я его попросила дать мне свой автограф на прощанье.
— Да я уже с вами вижусь в шестой раз. Фатальный срок уже миновал. Я ваш навсегда.
А Тэтбу, пожалуй, в самом деле отправится на своей яхте в погоню за Лермонтовым. Вот комедия. Мне жаль Лермонтова: он дурно кончит. Он не для России рожден. Его предок вышел из свободной Англии со своей дружиной при деде Петра Великого. А Лермонтов великий поэт. Он описал наше первое свидание очень мелодичными стихами. Я сделала всего одну поправку: «то лист гонимый»[76] предложила заменить «то поднятая пыль»[77]. Оно как-то женственнее; «лист гонимый» как-то неприлично. Согласись сама: «его ствол сухой и блестящий»[78] — в высшей степени неприлично, особенно в стихах. Хороша картина, нечего сказать. Каково подношение любимой женщине, и вдобавок это совершенная неправда. Он сам на себя клевещет: я редко встречала более влюбленного человека. Впрочем, ты в поэзии не понимаешь, и ты бы, пожалуй, оставила «гонимый лист» и «его ствол сухой и блестящий». Хотя ты мало ценишь стихотворения, я все же тебе его перепишу.
Не правда ли, стихи очень звучны? Они так и льются в душу. Я их ставлю выше стихов, которые мне посвятил Альфред Мюссе.
Лермонтов сидит у меня в комнате в Мисхоре, принадлежащем Ольге Нарышкиной, и поправляет свои стихи. Я ему сказала, что он в них должен непременно упомянуть места, сделавшиеся нам дорогими. Я между тем пишу мое письмо к тебе.
Как я к нему привязалась! Мы так могли быть счастливы вместе! Не подумай чего дурного; у тебя на этот счет большой запас воображения. Между нами все чисто. Мы оба поэты.
Я сговорилась идти гулять в горы и застала его спящим непробудным сном под березой. Вот вся канва, по которой он вышивал. Мы полюбили друг друга в Пятигорске. Он меня очень мучил.
Посылаю тебе мои стихи, надписанные «Лебединая песня»; они помещены в «Одесском журнале» 2 октября 1840. Он сблизился со мною за четыре дня до моего отъезда из Пятигорска и бросил меня из-за старой рыжей франтихи, которая до смерти всем в Петербурге надоела и приехала попробовать счастья на кавказских водах. Они меня измучили, и я выехала из Пятигорска совсем больная. Теперь я счастлива, но ненадолго.
Я ему передала в Мисхоре мое стихотворение «Соловей». Он, как ты видишь, сам подписывает Lermontoff; но это совершенно неправильно. Немое «е» вполне соответствует русскому «ъ». К чему ff, совершенно непонятно. Так же точно неправильно писать Pouchkin, вместо Pouchkine, Schterbinin вместо Schterbinine. Puschkine, Potemkine, Karamsine у нас рифмы для Gaussin, Berquin, Dandin, а следовало бы taquine, coquine, Condamine, Racine.
Вот тебе начало моего стихотворения. Пока и довольно; я переписывать моих стихов терпеть не могу. Когда выйдет, я тебе вышлю «Одесский журнал».
Соловей[79]
Лермонтову
Дыханием любви овеян голос твой,
Певец таинственный дубравы вековой.
Ты у влюбленных душ подслушал их стенанья,
И слезы, и мольбы, и тихий вздох признанья,
Ты в звуках отразил неясный мир услад,
Который их тоске мечтания сулят.
Унылой песнею ты вторишь их томленьям,
Счастливым щокотом — их жарким упоеньям,
Ты разгадал любви пленительный завет,
И молча соловью завидует поэт[80].
Недаром я его назвала Бюльбюль, — что обозначает по-татарски соловья. Это новое светило, которое возвысится и далеко взойдет на поэтическом горизонте России. Его выслали на Кавказ за дуэль с Эрнестом или Проспером Барантом. (Они оба бывали на моих балах у Тюфякина.) Лермонтов был в близких отношениях с княгиней Щ<ербатовой>; а дуэль вышла из-за сплетни, переданной г-жою Бахарах. Я с г-жой Бахарах познакомилась в Вене в 1836 году. Она очень элегантная и пребойкая женщина. Этому будет четыре года. Боже мой, как время идет!
Ты, говорят, разошлась с Деложем. Если твои деньги спасены, то дело не беда. Что ты делаешь? Твое молчание меня терзает. Я получила твое последнее письмо из Флоренции, и с тех пор ни единого слова. Ты, кажется, познакомилась в Баден-Бадене с Евгением Гино? Ты мне писала о нем, называя его пасквильщиком[81]. Передай ему письмо со всеми приложениями.
Он в нем найдет тему для водевиля, и скажи ему, чтобы он сохранил письмо со всеми приложениями до моего приезда.
№ 123. ГРАФИНЕ Л<ЕГОН>
Шкуна «Юлия». 5 ноября 1840 года
Тэтбу доставил нас на своей яхте «Юлия» в Балаклаву. Вход в Балаклаву изумителен. Ты прямо идешь на скалу, и скала раздвигается, чтобы тебя пропустить, и ты продолжаешь путь между двух раздвинутых скал. Тэтбу показал себя опытным моряком.
Он поместил меня в Мисхоре, на даче Нарышкиной. Но на суше ему не совсем удалось, как ты скоро увидишь. Мисхор несравненно лучше Алупки со всеми ее царскими затеями. Здесь роскошь скрывается под щеголеватой деревенской простотой. Я уже была готова увенчать его пламя;[82] но приехал Лермонтов и, как бурный поток, увлек все венки, которые я готовила бедному Тэтбу. Это выходило немного из моих расчетов; но я была так счастлива! Поездка в Кучук-Ламбат была решительным кризисом.
Я уговорила г. де Гелля, ложась спать, чтобы он сходил на другой день посмотреть на ялтинском рейде, что там происходит. Я приказала моей девушке съездить в ту же ночь в моей коляске, которая тут же стояла у подъезда, в Ялту и проведать Лермонтова. Она вернулась к утру и сказала мне, что он будет около полудня. У меня была задняя мысль, что Лермонтов еще не уехал в Петербург и будет у меня со своими объяснениями, все же, что ни говори, возмутительного поступка в Кучук-Ламбате; я ожидаю его и готовлюсь простить его шалость.
Де Гелль, приехав в Ялту, заметил что-то неладное на «Юлии». Передвигают на яхте паруса, что тотчас в высшей степени заинтересовало г. де Гелля. Тэтбу, расставшись с нами в Кучук-Ламбате, ничего не сказал нам, что не будет участвовать в прогулке в долину Судака. Мы, кроме этих мелких экскурсий, ему дали слово через восемь дней совершить на его яхте поездку на кавказский берег к его приятелям, непокорным черкесам.
Приготовления к отплытию составляли загадку для г. де Гелля, и он отправился на яхту для разъяснения. Генеральный консул спал непробудным сном или, по крайней мере, казался таковым. (Я уверена, что он всю ночь не закрывал глаз.) Сильно потревоженный восклицаниями г. де Гелля, он поневоле должен был раскрыть глаза и весьма удивился раннему приходу г. де Гелля, вместо которого ожидал меня. Как тебе это нравится?
