Жак Шардон - Эпиталама
Когда дверь за Кастанье закрылась, лицо Альбера снова стало серьезным. Из своего кабинета появился Ваньез и с загадочным видом потащил Альбера в прихожую.
— Дароль здесь, — сказал он вполголоса.
— Что ему нужно? — спросил Альбер, глядя на встревоженное лицо Ваньеза.
— Хочет поговорить с вами…
— Задержите его немного. Я скоро приму его. Мне нужно с ним поговорить.
— Похоже, и госпожа Пакари вас разыскивает, — сказал Ваньез, застегивая пиджак при виде появившейся в кабинете Альбера Берты.
— Одетта пришла, — тихо сказала Берта, подходя к Альберу. — Тебе бы надо ее принять. На нее просто жалко смотреть.
— Пусть зайдет! У меня очень мало времени.
— Садитесь вот сюда, — мягко произнес Альбер, подводя Одетту к креслу, придвинутому к его столу. — Поверьте мне, все это не настолько трагично.
Он замолчал, обратив внимание на то, какой у Одетты подавленный вид.
— Вы даже не представляете себе, что это такое, — глухо сказала она. — Это хуже, чем смерть.
Она комкала в кулаке носовой платочек, точно хотела размять в нем свои слезы.
— Я уже не в состоянии плакать. Даже прошлое кажется ужасным. Нет ни одного дня, о котором я могла бы сказать: «Да, в те минуты мы были счастливы». Всюду я обнаруживаю человека, способного лгать мне. Чувствуешь себя так, словно тебя всю выпачкали в грязи, и становится так стыдно за все, что я ему отдала. Даже умереть и то не хочется.
Альбер слушал ее и удивлялся полным страдания интонациям ее голоса. Чуть склонившись к ней, он смотрел ей в лицо, шепча: «Да, я вас понимаю» и покачивая головой с едва заметным выражением ласкового сострадания; он вдруг отметил про себя, что ее глаза, обычно бледно-голубые, от переживаний потемнели и приобрели какой-то удивительный блеск.
Юго доложил, что пришел господин Шавуа.
— Попросите его подождать, — сказал Альбер, не оборачиваясь.
— Простите, ради Бога, я вас отвлекаю, — покорно и горестно сказала Одетта. — Вы так добры.
— Так что вы собираетесь делать?
— Разводиться, — с нажимом произнесла она.
— Разводиться? Быстро же вы принимаете решения. А ваши родители знают?
— Вообще мне хотелось бы скрыть от них это несчастье. Но с таким мужем, который по три дня не возвращается домой…
— Сегодня вечером он вернется.
— Это ничего не изменит!
— Это я попросил его об этом. А теперь, чтобы чуть-чуть облегчить мою задачу, я попрошу вас об одной вещи. Пожалуйста, когда он вернется, не упрекайте его ни в чем, говорите с ним невозмутимо, как обычно. Разумеется, потом вы будете поступать, как захотите; я прошу вас вести себя так сегодня вечером, только сегодня вечером, и это поведение никак не повлияет на решение, которое вы примете потом и которое мы с вами еще обсудим. Я пообещал ему, что приду к вам домой в семь часов. Я смотрю, уже много времени. Когда он появится, приблизительно в полвосьмого, вы просто скажите ему, что видели меня, и что я приду сегодня вечером, и поговорите о чем-нибудь другом или вообще ни о чем не говорите. Вам кажется, это будет трудно? Нет… Вы увидите… Он был здесь, на этом самом месте, совсем недавно и говорил со мной о вас. Он любит вас гораздо сильнее, чем вы думаете. А эта история, мы ведь о ней почти ничего не знаем. Я обратил внимание, что он о ней старается не говорить. Мысли его сейчас не об этом. Он думает только о вас. Вы скажете мне, что он сам признался? Ну и что? Нам об этом ничего не известно. Да, Одетта, вы ничего об этом не знаете. Он ушел из-за того, что увидел вас в слезах. Это, конечно, не является признаком смелости. Видите ли, он все-таки еще ребенок.
— Нет, не ребенок! Человек, который может причинять страдания, который может лгать и при этом улыбаться, даже выглядеть… я бы сказала… влюбленным в тебя.
— Вот именно, легкомысленный мужчина лжет не так, как вы думаете. Ему и в голову не приходит, что он лжет. Ну да не важно. Я прошу вас немного подождать, хорошенько во всем разобраться, а для этого нужно, чтобы в течение ближайших нескольких дней вы делали вид перед прислугой, перед родными, что у вас все нормально…
— Но для чего? Вы просто не понимаете, насколько все это серьезно. Я теперь всегда буду видеть на его лице то ужасное выражение…
— Послушайте, — сказал Альбер; он взял Одетту за руки, глядя в ее жгуче-синие, с глубокими переливами глаза. — Послушайте… Потом вы поступите так, как сочтете нужным; я прошу у вас всего лишь несколько дней, сделайте это ради меня, чтобы доставить мне удовольствие.
— Но зачем? Уже слишком поздно.
— Одетта, — сказал Альбер, вставая, — вы никак не хотите понять меня. Может быть, все уже действительно кончено. Но нужно в этом окончательно удостовериться. Я прошу вас…
Он расхаживал по комнате, убеждая ее горячо и настойчиво, не желая расставаться со своей идеей, хотя и не мог никак ее обосновать, потому что она только что совершенно внезапно пришла ему в голову.
В конце концов Одетта сдалась:
— Ладно, пусть будет по-вашему. У меня больше нет сил. И никаких мыслей тоже. От этих страданий начинаешь себя чувствовать такой слабой, выбитой из колеи, такой одинокой. Испытываешь потребность, чтобы кто-нибудь провел или перенес тебя через все это, а ни с кем не можешь поделиться.
Альбер снова взял руку Одетты. Словно помогая ей подняться, он легонько обнял ее.
— Сегодня вечером, — сказал он с нежностью, провожая ее до гостиной. — Ждите меня. И будьте благоразумны.
III
Чтобы не замыкаться еще больше на самой себе, Берта решила почаще гулять, читать и даже вернуться к своим прежним занятиям. Теперь она снова упражнялась в игре на фортепьяно — Алиса Бонифас давала ей уроки. А однажды она заглянула в ту аудиторию Сорбонны, где не так давно слушала курс Оффе. Потом она побывала там еще несколько раз.
Она приходила с опозданием, торопливо усаживалась на край скамьи, не сводя глаз с преподавателя, а затем окидывала взглядом огромную, наполовину пустую аудиторию. Сначала она наблюдала за какой-то серьезной девушкой в шляпке с пером, потом пыталась слушать, но ей не удавалось уловить смысл слов.
Когда-то ее мысль работала активно, и она исписывала своим размашистым почерком целые страницы. Она чувствовала себя способной все понять, выполняла задания, считала себя образованной, потому что Альбер восхищался ею. Теперь они видели друг друга слишком близко при ярком свете, лишавшем их всех покровов. И выглядеть иной, не такой, какой ее создала природа, ей было уже не дано. Он ведь знает ее.
Зал, старик с нудным голосом, забившийся в ящик кафедры, чрезмерно усердная девушка — все это казалось ей каким-то никому не нужным спектаклем, на который она забрела случайно и который уже не соответствовал ее возрасту.
В тот день после обеда ей показалось, что погода слишком хороша, чтобы идти на лекции. И еще ей хотелось надеть новое платье. «Вот что, схожу-ка я к Одетте», — решила она.
Стоя перед распахнутым окном, заполненным теплым воздухом и льнувшей к шиферным крышам прозрачной голубизной, она с наслаждением впитывала возвращение весны, всегда застающее человека врасплох и по-новому пленительное.
Бросив зонтик и перчатки на кровать, она расстегнула платье и, размышляя над тем, как красиво она сейчас оденется, с немного мечтательным видом расхаживала по комнате, брала на ходу то пилку для ногтей, то расческу, шла от зеркала к открытому окну, где теплый ветерок касался своим легким дыханием ее обнаженных плеч. Она говорила себе, что сегодня вечером увидит госпожу Ламорлетт, что в пять часов она будет с Альбером пить чай, а завтра пойдет в гости к Сенегали; и все, о чем бы она ни подумала, было окрашено в лучезарные тона, все доставляло ей удовольствие; ощущение молодости, радость оттого, что она надевает новое платье, весенний воздух, чувство, что в жизни ей еще предстоит увидеть немало пока еще неведомых прекрасных вещей, переполняли ее сердце ликованием, неожиданным, как желание петь.
— Как? Мадам нет дома? Жаль! — сказала Берта, входя в гостиную Одетты в тот момент, когда слуга уносил кофейный поднос.
— Я оставлю ей записку, — сказала Берта, садясь за письменный стол Одетты. — Хорошо? — сказала она, глядя на слугу. — Вы скажете, что я положила ее на бювар.
В квартире был такой беспорядок, что казалось, по ней пронесся вихрь; через распахнутые двери видны были другие комнаты, до самого кабинета Кастанье. «Так странно, ее никогда не бывает дома», — размышляла Берта; она торопливо писала, не глядя по сторонам, точно боялась нечаянно узнать секрет этих пустынных комнат.
Откуда-то, словно из шкафа, внезапно появился маленький Мишель.
— А, вот и ты! — сказала Берта, проводя рукой по голове ребенка, которому недавно состригли кудряшки. — Значит, ты у нас теперь стриженый? А что ты здесь делаешь? Ты один в гостиной? Твоей гувернантки здесь нет? В такую хорошую погоду тебе надо бы погулять.
