Юрий Рытхэу - Айвангу
В Тэпкэне был неписаный закон: там принимали человека таким, каким он был, и не интересовались его прошлым до тех пор, пока он сам не выражал желания рассказать о себе. Пашков стал привычным жителем селения. Он сжился с тэпкэнцами и научился говорить по-чукотски так, что иные приезжие русские считали его чукчей. Особенно когда Пашков надевал охотничье снаряжение, кухлянку, камлейку и отправлялся к разводьям караулить нерпу. На его счету было даже два белых медведя. Одного он застрелил прямо в селении, когда голодный умка в февральский день забрел к людям в поисках еды, а другого добыл в честном поединке во льдах.
Никому не приходило в голову поинтересоваться, почему такой видный и сильный мужчина живет один. Только Айвангу знал. До войны, в минуту откровенности, под влиянием действия браги Пашков поведал ему свою историю. Родом он был из псковских мест, жил в деревне. Была у него девушка, на которой он собирался жениться. А тут пришла пора идти в Красную Армию. Поклялась дивчина дожидаться его. Первое время писала письма, а потом замолкла. Ждал, ждал Пашков – ни ответа, ни привета… Пришло письмо от брата. Расписаны там подробно были домашние новости, кто и как в деревне живет, кто помер, у кого кто родился, в конце письма перечень поклонов на полную тетрадную страницу и среди других – нижайший поклон от супружницы Алевтины Никодимовны. Не поверил поначалу своим глазам Пашков, спросил в письме брата, и тот отписал все, как было. Вышла замуж Алевтина за его брата. Не вернулся красноармеец обратно в родную деревню, подошел в канун увольнения к карте, которая висела в красном уголке, и выбрал самое далекое место.
Такова была история тэпкэнского пекаря Пашкова, чей хлеб славился по всему побережью от мыса Якан до Анадыря. Не раз пытались его переманить в районный центр, сулили ему и большее жалованье и новую пекарню с хорошей печью, а он отказывался и говорил:
– Тут мое место. Я его выбрал сам.
Он был добрый, отзывчивый и сразу покорил тэпкэнцев простотой обращения и тем, что с первых дней начал учиться говорить на языке тех, среди которых он собирался жить.
Тэпкэнцы тоже платили ему любовью и уважением. Когда убивали нерпу, каждый считал своим долгом отнести пекарю кусок печени, ласты, из которых он варил замечательный студень.
Когда люди узнали, что пекарь женится на Гальгане, никто особенно и не удивился. Взять в дом женщину, у которой уже трое детей, – это ценное приобретение, потому что чем болыце детей в доме, значит и счастья и веселья больше. К тому же по возрасту Гальгана и Пашков вполне подходили друг другу.
Гости начали собираться с утра. Прямо на полу были настланы большие полосы белой материи и на них разложено угощение, напитки в бутылках, кувшинах и канцелярских графинах, обычно выставляемых для президиума. Никаких скамеек, стульев и табуреток не было. Пашков объяснил это дело так:
– Все равно у меня столько мебели нет – это раз. А во-вторых, большинство моих гостей привыкли обходиться без приспособлений для сидения. В-третьих, если кто упьется, тому некуда падать. Так сказать, техника безопасности.
Подарки складывали в угол. Чего тут только не было! Пыжиковые шкурки, разноцветные камусы, пышные оленьи постели, белоснежные мандарки, вышитые бисером ковры из нерпичьих шкурок, кепка из ярких головных птичьих перьев, кусок лахтачьей кожи на подошвы, связки оленьих жил на нитки. Полярники преподнесли две тумбочки, сделанные из старых метеорологических будок. Громук с женой принесли эмалированный таз, ведро и пять граненых стаканов.
В углу заливался патефон. Рядом сидел Айвангу и на мягком тонком бруске точил иголки.
Гальгана была в новом платье и в новых торбасах, расшитых бисером, цветными суконными лоскутками и кусочками кожи.
Многие гости пришли с бубнами. Даже те, которые уверяли в свое время, что уничтожили все шаманские принадлежности, явились, держа в руках желтые круги.
Пекарь Пашков в черном костюме и при галстуке, в новых белых бурках производил на гостей неотразимое впечатление. Рыпэль оглядел его с ног до головы и сказал:
– Ты похож на капиталиста из кино.
– Ты мне брось! – погрозил ему пальцем пекарь.
Все поздравляли пекаря, и многие целовали его. Особенно русские. Те даже по три раза. Айвангу знал, что это такой русский обычай – целоваться три раза. Когда полковник Горохов провожал его из госпиталя, тот тоже трижды его облобызал.
…Прощай, папанинская льдина,
Полярный мрак, полярный свет…
Иголка запрыгала на пластинке, Айвангу подтолкнул ее, и певец закончил песню бодро:
Смирил стихию человек!
В комнате становилось все оживленнее. Тэпкэнцы впервые были на русском домашнем празднике, да еще на таком значительном, как свадьба, поэтому поначалу вели себя скованно, каждый сидел на месте, куда его посадил Пашков. Зато они не сдерживали своих языков и громко переговаривались.
– Глядите, сколько еды выставил пекарь!
– Славно попьем…
– И моржатина есть и оленье мясо.
Рэнто вполголоса заметил:
– Жирного нынче нет. Олени на зиму похудели. Вот если бы Пашков женился осенью…
Оленевод-певец заметно постарел. Он сгорбился, в усах пробивалась яркая седина. Он редко теперь появлялся на побережье. Айвангу знал почему. В последние дни шли упорные разговоры об объединении приморских и оленеводческих колхозов в единые хозяйства, поэтому Рэнто старался держаться подальше от моря.
– Пастбища истощились, – так объяснял он свое редкое появление в Тэпкэне.
Иногда мимо Тэпкэна провозили стариков-оленеводов, печальных, седых и больных, в сопровождении милиционеров.
– Раскулаченные, – говорили в селе.
Одним из последних пришел Громук с женой. Он был важный гость, и его посадили по правую руку от Сэйвытэгина, рядом с новым директором школы.
– Прошу за стол, – сказал Пашков и сделал широкий жест. – Наливайте, дорогие гости, наливайте.
Рыпэль понес было ко рту стакан, но Мынор поймал его за руку.
– Еще рано…
Рыпэль послушно отставил стакан.
– За жениха и невесту! – воскликнул директор школы и опрокинул в рот стакан с разведенным спиртом. Все выпили, крякнули и потянулись к закуске.
– Горько! – вдруг закричал Громук.
– Горь-ко! – взвизгнула Тамара Борисовна.
Поднялся переполох. Мынор вскочил и крикнул:
– Дайте ему воды!
– Отравился! – раздался женский вскрик.
Гости немедленно оставили стаканы. Кто-то стал плеваться.
Рыпэль понюхал стакан и пожал плечами.
– Чего он кричит? Спирт как спирт. Будто никогда не пил.
Пекарь, не ожидавший такого, поначалу растерялся:
– Товарищи! Друзья! Гости! Успокойтесь! Это недоразумение! Понимаете, есть у нас, у русских, такой обычай. На свадьбе полагается кричать: горько! Тогда жених и невеста целуются, чтобы гостям было сладко пить и есть.
– Тише! – поднялся с места Кавье. – Перестаньте! Это такой обычай. Так полагается.
Потом наклонился к пекарю и с упреком сказал:
– Надо было заранее предупредить, подготовить людей. Все же это мероприятие, хоть и личное.
Понемногу гости успокоились, кто-то притронулся к закуске, за ним потянулись другие. Пашков попросил налить по второй.
– Друзья, – сказал он, – по нашему русскому обычаю я поцелую свою жену Гальгану. Должен я вам объявить, что звать я ее буду русским именем Глаша.
– Хорошее имя! – воскликнул захмелевший Рыпэль. Пашков поставил стакан и повернулся к Гальгане. Он бережно взял двумя большими белыми ладонями ее лицо и поцеловал в губы. Тишина стояла в комнате. Кто-то шумно вздохнул, кто-то всхлипнул – это была Тамара Борисовна.
Вдруг все заговорили разом. К Пашкову и Гальгане тянулись стаканы, рюмки, эмалированные и обыкновенные кружки. Каждый хотел чокнуться с новобрачными, но еще больше было желающих что-то сказать, произнести тост.
Рыпэль поднялся на ноги:
– Я хочу сказать… Эй, не шумите, какой же это праздник без речей? Демонстрации нет, митинга нет, флагов нет… Уж речи-то мы можем сказать, а? – Он наклонился к Кавье.
– Ладно, говори, – махнул рукой Кавье.
– Товарищи! – посерьезневшим голосом начал Рыпэль. – Мы живем в замечательное время, в самое лучшее время! Фашистов победили! Теперь можем спокойно работать. Военного налога нет, не надо носить песцов в фонд обороны. Вы слышали? Бензин прибавили и новые японские винтовки «арисаки» привезли… Вы думаете, выдал бы в военное время Громук спирт в таком количестве? Никогда! Посмотрите на него! Нет, не на пекаря, а на Громука. С тех пор, как он стал выращивать свиней, этих грязных животных, пожирающих даже каменный уголь…
Мынор не выдержал, дернул за рукав оратора и сказал:
– Надо говорить о Пашкове – ведь женится-то он, а не Громук.
– Не трогай мою кухлянку! – огрызнулся Рыпэль. – Пусть я буду говорить о пекаре. Он лучший из русских, которых я когда-либо видел! Да-да! Всякие там важные портфеленосители не чета ему…
