Льюис Синклер - Элмер Гентри
- Вечно!
После этого было сказано немного. Даже о том, что она избавится от Сесиля и возьмет постоянным помощником Элмера, они договорились в несколько фраз, вскользь, как бы между прочим. Он был убежден, что стальная стена ее превосходства, разделявшая их, исчезла.
Однако, когда они вернулись в дом, она весело объявила, что надо лечь пораньше, чтобы завтра рано встать; она сгонит с него фунтов десять на теннисной площадке. А когда он прошептал:
- Где ваша комната, милая? - она рассмеялась и холодно, равнодушно уронила:
- Этого, бедненький, вам никогда не узнать!
И Элмер, дерзкий, предприимчивый Элмер, тяжело ступая, побрел к себе в комнату, медленно разделся и печально постоял у окна, уносясь в темноте душою к неведомым далям. Потом он повалился на кровать и задремал, чересчур опустошенный неподатливостью Шэрон, чтобы предаваться обманчивым мечтам о том, что ждет его завтра.
Вдруг он услышал легкий шорох. Кажется, повернулась ручка двери. Он приподнялся на кровати с бьющимся сердцем. Шорох тотчас же стих, но вскоре возобновился. Край двери медленно пополз по ковру. Узкий веер бледного света, проникавшего из холла, раскрылся шире. Вытянув шею, он разглядел ее - белое облако, туманное видение.
Он отчаянно протянул к ней руки, и вот она наткнулась на них.
- Нет! Пожалуйста! - Голос, как у сомнамбулы. - Я заглянула только пожелать вам спокойной ночи и укрыть потеплей. Бедный, обиженный мальчик! Ну, в постельку! Я поцелую вас на сон грядущий и пойду к себе.
Его голова уткнулась в подушки. Рука Шэрон легко коснулась его щеки; но ему показалось, что от ее пальцев исходит какая-то сила, которая убаюкивает его, навевает мимолетный, покойный сон.
Он проговорил с усилием:
- Вам тоже - тоже нужно, чтобы вас утешали, а может быть, и распоряжались вами… Когда я перестану бояться вас…
- Нет. Я должна нести бремя своего одиночества одна. Благословение это или проклятие, не знаю, только я не такая, как все. А что я одинока, - это правда, очень одинока.
Ее пальцы скользнули вверх по его щеке, по виску, зарылись в темных волосах, и с него мгновенно слетел всякий сон.
- Какие густые волосы, - сонно проговорила она.
- Как у вас бьется сердце, Шэрон, дорогая!
Внезапно она вцепилась ему в руку:
- Идем! Я слышу зов!
Озадаченный, он последовал за нею, белой с головы до ног, в белом пеньюаре, отороченном у шеи белым мехом, - вниз, в холл, потом вверх по крутой маленькой лесенке в ее комнаты.
Он окончательно растерялся, когда из благонамеренного коридора, оклеенного обоями в незабудочках, увешанного чопорными гравюрами - портретами именитых людей Виргинии, попал словно в раскаленное горнило.
Ее спальня… нечто бредовое, нечто в духе "восточных" гостиных 1895 года: высокое ложе на резных ножках слоновой кости, накрытое оранжевым китайским покрывалом, незажженные бронзовые светильники наподобие тех, что бывают в мечетях и пагодах, на стене - раззолоченные доспехи из папье-маше, большой туалетный стол, заставленный кремами и лосьонами в причудливых парижских флаконах; высокие канделябры с зажженными витыми разноцветными свечами и тонкий аромат ладана в воздухе.
Открыв шкафчик, она бросила ему какое-то одеяние, крикнула: "Для служения пред алтарем!" - и исчезла в туалетной комнате.
Недоверчиво, чувствуя себя довольно глупо, надел он тяжелую ризу пурпурного бархата с непонятными черными символическими знаками и тяжелым, расшитым золотом воротником. Не совсем понимая, что ему следует делать, он покорно ждал.
Но вот на пороге появилась она, и он ахнул. Высокая, с опущенными вдоль тела руками, округлые кисти которых чуть шевелились, словно лилии, подхваченные потоком, она казалась фантастическим видением в багряном одеянии, усеянном золотыми звездами и полумесяцами, свастиками, трехконечными крестами. На ногах - серебряные сандалии, голова увенчана тиарой из серебряных лун, с острыми стальными лучами, сверкающими в свете канделябров. Облачко ладана окутывало ее; казалось, это она сама струит благоухание, и, когда она медленно воздела руки, Элмер с мальчишеским благоговением почувствовал, что она и в самом деле жрица.
- Идем! Вот часовня!… - вздохнула она, и опять ее голос звучал, как голос сомнамбулы.
Она направилась к двери, отчасти скрытой ее ложем, и ввела его в комнату…
Теперь им владело уже не любопытство, не влюбленность. Теперь он чувствовал лишь глубокую неловкость.
Какой трюк был применен здесь архитектором, он так никогда и не узнал; быть может, просто убрали перекрытие и получилась небольшая комната высотою в два этажа, но, так или иначе, это была молельня, залитая потоками света внизу, возносившаяся сквозь мрак, казалось, к самым небесам. Стены были затянуты черным бархатом; стульев не было; в центре возвышался широкий алтарь.
Что это - безумие или странный гротеск, этот алтарь, убранный китайскими тканями - алыми, персиково-желтыми, изумрудными, золотыми?
Две широкие ступени розового мрамора. Над алтарем висело гигантское распятие; из раны в боку Христа, из пробитых гвоздями рук и ног сочилась кровь, на верхней ступени стояли гипсовые бюсты девы Марии, святой Терезы, святой Екатерины, скорбное изваяние умирающего святого Стефана. Зато на нижней ступени тесно сгрудились "языческие идолы", как называл их Элмер: божки с обезьяньими и крокодиловыми головами, божок трехглавый и божок шестирукий, Будда из нефрита и слоновой кости, обнаженная гипсовая Венера, а в самом центре - прекрасная и жуткая, страшная и обольстительная серебряная богиня с тройным венцом на голове, с узким, продолговатым и страстным лицом Шэрон Фолконер. Перед алтарем лежала длинная черная бархатная подушка, очень мягкая и пышная.
Шэрон порывисто опустилась на колени и подала Элмеру знак последовать ее примеру.
- "Час настал! - вскричала она. - О пресвятая дева, матерь Гера [93], матерь Фригга [94], матерь Иштар [95], матерь Изида [96], грозная матерь Астарта [97]! Это я - твоя жрица! Та, что после вековечных странствий, после долгих лет слепой тьмы возвестит миру, что все вы - одно, и все воплотились во мне! И с этой вестью вселенная обретет покой и мудрость, постигнет тайну светил, изведает глубины познания! Вы, что склонились ко мне и коснулись уст моих бессмертными перстами, примите в лона ваши брата моего, откройте очи его, освободите скованный дух, сделайте подобным богам, дабы со мною вместе он мог нести в мир откровение, которого, задыхаясь от мук, тысячи скорбных лет ждут люди!
- О крест из роз и таинственная башня из слоновой кости -
Услышь мои моленья!
О гордый полумесяц апреля -
Услышь мои моленья!
О разящий меч из стали, без изъяна -
Услышь и ты мои моленья!
О ты, змея с загадочными глазами -
Услышь мои моленья!
Вы, скрытые завесой, вы, обнаженные - из забытых пещер прошлого - с вершин будущего, из шумного сегодня, слейтесь во мне, вознесите его, примите его, грозные, безымянные! Нас вознесите от тайны к тайне, от светила к светилу, из одного владения к другому, к самому престолу!"
Она взяла библию, лежавшую подле нее на черной бархатной подушке у подножия алтаря, сунула ему в руки и крикнула:
- Читай, читай - скорее!
Библия была раскрыта на "Песне Песней", и он, все еще растерянный, стал читать нараспев:
- "О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедр твоих - как ожерелье, дело рук искусного художника. Два сосца твои, как два козленка, двойни серны. Шея твоя, как столп из слоновой кости. Волосы на голове твоей, как пурпур; царь увлечен твоими кудрями. Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью!"
Высоким, немного резким голосом она прервала его:
- О мистическая роза! О лилия изумительнейшая, о дивный союз! О святая Анна [98], матерь непорочная; Деметра [99], матерь благодетельная; Лакшми [100], матерь светозарная, смотрите: я принадлежу ему, и он - вам, и вы - мне!
Он продолжал читать, и голос его гремел, словно голос жреца, торжествующего победу:
- "Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее…"
Он так и не дочитал этот стих до конца: стоя на коленях перед алтарем, она склонилась к нему и с полуоткрытыми губами упала в его объятия.
IV
Они сидели на вершине холма и, сонно переговариваясь, смотрели на залитую полуденным солнцем долину. Но вот он нарушил оцепенение:
- Почему ты не хочешь выйти за меня замуж?
- Нет. Во всяком случае, не в ближайшее время. И стара я слишком - тридцать два, а тебе двадцать восемь? Двадцать девять? А потом, я должна быть свободна, чтобы служить господу… Ты знаешь, я ведь это серьезно. Я действительно избранная, что бы я ни вытворяла!
