Иосиф Опатошу - В польских лесах
Мордхе восторженно слушал, не понимая, однако, почему система молодого человека противоположна системе Евклида, пытаясь вспомнить имя русского профессора, который, создав новую геометрию, прославился на весь мир… Досада в нем росла, как будто все зависело от какого-то забытого имени, и радость, что он нашел этого молодого математика, исчезла.
— Вы уже показывали кому-нибудь ваше сочинение? — прервал его в конце концов Мордхе.
Юноша отрицательно покачал головой. Его сияющее лицо, его поведение — все убеждало Мордхе, что этот человек открыл что-то новое. Он вынул из комода несколько десятков сшитых листков бумаги и подал их Мордхе:
— Вот мое сочинение!
Мордхе взял рукопись, хотел ее перелистать, но остановился на титульном листе, где под заглавием было написано стихотворение, повествующее по-древнееврейски, что сия книга что-то «разъясняет и комментирует по новой системе, которая отнюдь не трудна», и что «все это сделала моя рука, самого юного недостойного из тысяч Израилевых, Довида, сына покойного реб Бунема».
На второй странице было написано еще одно стихотворение. Это — средневековым шрифтом Раши. Молодой человек заметил внимание Мордхе, растерялся и снова начал пояснять:
— …Это просто так, стихотворение…
— Довид, Довид, — крикнула старуха, — иди сюда. Ты нужен!
Мордхе прочел и это стихотворение. Оно представляло собой рифмованную жалобу на быстротечность жизни, на проходящую юность и на жизненные невзгоды. Не поняв его связи с темой книги, Мордхе подумал, что нужно послать сюда Кагане, чтобы тот ознакомился с рукописью.
Вошли несколько крестьян, наполнив шинок шумом и гоготом.
От тяжелого запаха махорки першило в горле. Мордхе поднялся, расплатился, обещал на днях прийти со своим знакомым, попрощался и вышел.
Он шел трактом по направлению к усадьбе, каменные сараи и амбары которой тянулись, как казармы, вдоль всей дороги. Он вспомнил о книге и о том, что три четверти века назад Соломон Маймон[59] сидел точно так же в шинке, как этот молодой человек, писал тайком и мечтал о поездке за границу. Три четверти века — и ничто не изменилось, все как было. И кто знает, может быть, через три четверти века голодный путник опять встретит в полуразвалившемся трактире такого же юношу… Кто знает…
* * *Двое лесничих ввели во двор крестьянина с завязанными за спиной руками. Из амбаров и конюшен тотчас вышли парни в овчинах и с любопытством окружили арестованного:
— Что с тобою, Стах?
— Кто тебя так избил?
— Посмотри, как распух!
— И глаз не видно!
Связанный хотел улыбнуться, но из-за подбитого глаза улыбка только скривила лицо, и на нем появилось такое выражение, точно он собирался заплакать. Он тихо спросил:
— Где Антек?
— Антек Пясецкого?
— Да.
— Вон он идет!
Антек, широкоплечий парень в красном жупане, вышел из конюшни без шапки, щелкая коротким кнутом. Увидев связанного Стаха, он бросился к нему со всех ног:
— А где мой старик?
— Они нас избили!
— За что?
— Не крадите, и бить не будут! — сказал лесничий.
— Врешь! — Связанный парень с презрением посмотрел на лесника и беспомощно потянул связанную руку, будто желая ударить себя в грудь. — Мы не крали! Мы брали дрова из нашего леса, из крестьянского…
— Записку ты имел? — спросил лесничий нахально.
— Заткни глотку! Заткни! — крикнул Антек леснику и опять спросил у Стаха: — Где мой старик, не знаешь?
— Спроси их, этих псов, — показал крестьянин на лесничих, — они его били…
Лесничие растерялись; избегая взглядов парней, они начали пятиться назад, как будто хотели уйти от опасности, и один из них сказал:
— Лишь бы придраться! Мы не виноваты! Вы на нашем месте были бы не лучше. Зачем тогда лесничий в лесу? Чтобы позволять всем тащить дрова? К тому же сам пан стоял… приказал бить…
— И ты бил? — подошел Антек.
Лесник ничего не ответил и попятился назад. Антек поднес к его лицу кнут.
— Отпусти сейчас Стаха, слышишь?
— Ты кто таков? — вскричал лесничий и приподнял свою суковатую палку, как будто хотел защищаться.
— Кто я? Вот кто я! — Антек отпустил ему увесистую пощечину.
Этого было достаточно для того, чтобы парни бросились на лесников. Они били их всем, что только видел глаз: дышлом, конскими подковами, каблуками сапог. Заслышав крики, собаки с лаем начали рваться с цепей, девушки визжали, и среди шума, который поднялся во дворе, по тихим снежным полям прокатился отчаянный вопль:
— Ради Бога, спасите! Ради Бога!..
Из лесу верхом выехал помещик со свитой. С ружьями, взятыми на прицел, они окружили толпу и приостановили побоище. Стало тихо, но повеяло чем-то опасным. Окровавленные лесники указали на Антека.
— Я его проучу, этого бунтаря, этого хама! — Помещик не мог усидеть на лошади, которая непрестанно вертелась под ним. — Двадцать пять розог сейчас же, на месте!
Он погнал лошадь, проехал мимо Антека и ударил его арапником по лицу. Красная полоса на щеке тотчас вздулась, как кишка. Антек схватился за щеку и завопил так, что у всех мурашки по телу побежали.
Парни хотели удрать, чтоб не видеть позора брата, но им загородили дорогу, насильно приказав смотреть, как расправляются с бунтарем.
Эконом связал Антеку руки и ноги, как вяжут корову перед убоем; когда принесли розги и кто-то потянул за веревку, Антек упал в снег, точно подрубленное дерево. Его положили навзничь. Двое крестьян сели на него. Один — на ноги, другой — на плечи. Эконом осмотрел розги, протер их хорошенько несколько раз снегом, взмахнул, со свистом прорезая воздух, и, довольный, передал их тому, кто должен был сечь. Парни уставились глазами в землю, чтобы не смотреть на Антека.
Раздался голос эконома:
— Готово?
— Готово! — ответил палач.
Эконом монотонно считал:
— Раз… два… три…
Розга хлестнула по натянутым штанам, перерезала их, впилась в тело. Капли крови падали на белый снег, падали и застывали. Антек кричал нечеловеческим голосом, умолкал, опять кричал; монотонный голос эконома тупо отдавался в ушах между криками:
— Восемь… девять… десять…
Мордхе подошел. Увидев, как бьют взрослого человека, он задрожал. Он слышал, что помещики порют крестьян, порют евреев, однако считал это легендой, которую все рассказывают, но о которой никто ничего толком не знает. Теперь он столкнулся с экзекуцией лицом к лицу. Он пробрался через толпу и подошел прямо к палачу:
— Человек, тебе не стыдно поднимать руку на своего брата?
Смелость Мордхе, его выдержка, его спокойный тон — все до того поразило присутствующих своей неожиданностью, что палач остановился, посмотрел на помещика, на Мордхе… Все начали переглядываться; странная тишина резала слух.
Потому ли, что приостановили порку, потому ли, что чужой человек имел дерзость выступить против него, но раздражение помещика достигло крайней степени. Мрачный, он выехал вперед на лошади и спросил Мордхе:
— Кто вы такой?!
— Прохожий, — отвечал Мордхе.
— Так и ступайте своей дорогой! — рассердился помещик. — Не вмешивайтесь в чужие дела!
— Пусть вельможный пан будет так добр, — начал, заикаясь, один из парней, низко кланяясь и указывая на Антека, — и прикажет остальные розги дать мне!
— Что тут делается, черт побери?! — Помещик от злобы не мог усидеть на лошади и крикнул палачу: — Колек, продолжай! Хамье не будет мне диктовать, что делать!
— Колек — католик. Он не станет пороть своего брата! — сказал Мордхе.
— Что это за человек? — спросил кто-то из свиты.
— Чего он хочет?
— Это ксендз?
— Еще что!
— Это ведь еврей!
— Что ты болтаешь?
— Спроси его!
— Спроси ты его!
— Это еврей! Еврей!
— Ты еврей? — спросил удивленный помещик.
— Да, — отвечал Мордхе.
— Тогда отпусти еврею остальные розги! — крикнул помещик палачу и сплюнул. — Нехристь этакая!
Не успел Мордхе оглянуться, как он уже лежал на снегу, чувствуя, что розга все глубже и глубже врезается в тело, разрывает плечи, дробит руки одну за другой… Боль все усиливалась, удары, казалось, делались все чаще, и одновременно с ними слышен был монотонный счет эконома:
— Двадцать… Двадцать один… двадцать два…
Мордхе лежал обессиленный, не видя, что происходит вокруг, чувствовал только, как растирают ему виски снегом. Он открыл глаза, посмотрел на парней, которые стояли над ним, вспомнил, что с ним случилось, и из последних сил поднялся. Ходить он не мог. Круги плыли перед глазами, он шатался. Парни подхватили его, ввели в конюшню, где лежал Антек, обмыли теплой водой его раны и робко спросили, не поест ли он чего-нибудь.
— Воды! — попросил Мордхе.
