Ричард Олдингтон - Дочь полковника
– Да, – произнес мистер Джадд, словно размышляя вслух, – странно все это. Мы же не просили, чтоб нас родили, а вот родились, а как немножко осмотрелись да устроились, бац! – уже детьми обзаводимся, которые не просили, чтоб мы их рожали. Вот так и идет, день за днем, год за годом, а их у тебя все больше и больше. Иной раз хозяйка не точит тебя, а улыбается, только чаще у нее стирка, и она на каждое слово огрызается, как старый пес, которого глисты замучили. А ты все работаешь, все надеешься, что вот дети подрастут, будут твою старость покоить, а пока приносить по пятницам пару-другую шиллингов, все хозяйке помощь. И вдруг ты и ахнуть не успел, а они уже сами за то же взялись. Вроде бы нет тут никакой цели, что ты там ни говори! Том прямо-таки застонал. Мистер Джадд с мучительной точностью излагал его собственные мысли.
– Тем не менее, – продолжал мистер Джадд уже веселее, – я такого мнения держусь: никудышная та душа, которой ничто не в радость.
Прислушавшись, не идет ли кто-нибудь, мистер Джадд с заговорщицким видом извлек из кармана бутылочку.
– Я по дороге в «Оленя» заскочил, – сообщил он конфиденциально, – и взял четвертинку рома. В жизненных трагедиях ничего лучше рома нет. Сбегай-ка на кухню, Том, – только прежде посмотри, не там ли мать, – да притащи пару стаканчиков, горячей воды и сколько-нибудь сахару.
Пыхтя от умственного напряжения, мистер Джадд смешал в двух стаканах ром с водой и отхлебнул из одного с критическим видом.
– Не довоенный, конечно, а ничего! – произнес он свой приговор. – Ну, удачи твоему сыну, а моему внуку, господь его благослови, хотя и явился он непрошеный.
– Удачи, – повторил Том.
– Я что всегда говорю? – продолжал философствовать мистер Джадд. – Что толку к сердцу принимать и себя изводить? Твержу матери, твержу. И что ж ты думаешь? Как об стенку горох, будто я и не говорил ничего. Колготится, изводится, что утром, что днем, что вечером. То есть, если бы я ей спуску давал. Но у меня – шалишь! И ты последи, чтоб Лиззи не начала тебя поедом есть. Не то уж тебе спасения не будет. Разве что глухим прикинешься, так она тебя живо раскусит.
– Да как их остановишь-то? – возразил Том.
– Твердость! – назидательно произнес мистер Джадд. – Как говорится, железная перчатка на бархатной руке. Потачки не давать, да и посмеяться не грех. Запомни мои слова, Том: нюхать тухлую рыбу пользы нет, и верить, что фунтовые бумажки на крыжовнике растут, тоже толку мало. Хорошему, солидному человеку жизнь нужна хорошая, солидная, без ерунды. По сторонам не глазеет, делает свою работу и никому ничего не должен. Нынче как? Тут помогите, там подсобите, да еще государственные вспомоществования – нет, это не по мне. Кто себя уважает, тот сам себе помогает и ни у кого помощи не клянчит – ни у господа бога, ни у лорда камергера, ни у самого короля, долгого ему царствования!
– А как же… – начал было Том, но тут дверь распахнулась, и вошел Маккол, держа на руках одеяльце, в котором извивалось что-то вроде красной безволосой мартышки самых преклонных лет. Мистер Джадд и Том уставились на нее, как завороженные.
– Ну, вот, Стратт! – произнес Маккол с фальшивой бодростью, протягивая сверток Тому. – Приветствуйте своего первенца. Это девочка, и мать велела непременно вам передать, что она хочет назвать ее Джорджиной в честь мисс Смизерс.
– Девочка! – воскликнул мистер Джадд и в ужасе попятился. – Девочка! Опять кому-то солоно придется, помяните мое слово!
Часть пятая
1
Джорджи влюбилась, влюбилась по-настоящему, беззаветно и бесповоротно. Порой Природа устраивает все словно бы самым превосходным образом – особенно, когда готовит очередную пакость. Давай Джорджи еженедельно объявление «требуется» в самых дорогих газетах и рассматривай десятки кандидатур не находящих себе применения выпускников аристократических школ, которые «любят развлечения на свежем воздухе, умеют управлять автомобилем, ездят повсюду и занимаются чем угодно», все равно никого лучше Джоффри она для своей вакансии не нашла бы. Обременяй ее темперамент Жанны д'Арк,[108] она услышала бы небесные голоса, твердящие кротко, но категорично: «Джорджи! Будь миссис Джоффри Хантер-Пейн». И возложи Небеса на нее этот долг, с какой охотой она повиновалась бы!
Но с Небес не донесся ни единый голос.
И – что было куда досаднее – Джоффри все не делал и не делал ей предложения.
С другой стороны, разве подобная сдержанность не была в конечном счете еще одним слагаемым суммы его совершенств? Не крылся ли дополнительный (хотя и излишний) опознавательный признак истинно английского джентльмена в том, как он предоставлял событиям медленно развиваться от прецедента к прецеденту, и не заключил скоропалительную помолвку (которую благородство уже не позволило бы ему расторгнуть), не уверившись до конца в своих чувствах и в чувствах Джорджи.
Справедливости ради следует заметить, что сама Джорджи была слишком счастлива своим счастьем, чтобы вынашивать пошлые матримониальные планы, – пожалуй, что и зря, ибо даже лучшие из мужчин нуждаются некотором понукании. Однако все вокруг заняли провокационную позицию кретинического любования юной парочкой, а про себя ожидали решительного предложения руки и сердца с лихорадочным нетерпением, которое становилось невыносимым. Джорджи для счастья было довольно, что они с Джоффри «друзья». И ведь это самый верный путь, не правда ли? Сначала друзья, затем истинные друзья, затем старые друзья, понимающие друг друга без слов, затем робкое и, предпочтительно, неуклюжее признание – и далее к флердоранжу и «пока смерть нас да не разлучит».
Во всяком случае, так это представлялось Джорджи. Друзьями они стали в первый же вечер знакомства, а взаимопризнанного статуса настоящих друзей достигли примерно через полмесяца. Разумеется, точные расчеты тут неуместны, но все-таки дальнейшие полтора-два месяца должны были вознести их на высоту старых друзей, понимающих друг друга без слов, а уж с нее Джоффри было бы затруднительно пойти на попятную. Джорджи бесспорно располагала временем в избытке, хотя в чисто тактическом аспекте было бы лучше, если бы Джоффри приехал в отпуск на родину в начале весны, а не в начале осени. Летние месяцы более благоприятны для неторопливо развивающихся романов, которые только и созревают в идеальные брачные союзы. По крайней мере, так считала Джорджи, и конечно, она имела полное право управляться со своими сердечными делами на собственный лад.
Она была честной девушкой и хранила немалую толику наивной веры в человеческую натуру.
Вначале Мать-Природа вкупе со всем человечеством словно всячески старалась содействовать ее счастью. Сырое лето сменилось чудесной золотой осенью с тем легким морозцем по утрам, который, как ей беспощадно внушили в детстве, она очень, очень любила. Задолго до полудня белые озера густого тумана поднимались с лугов и полусжатых полей, легкой сизой дымкой растворяясь над пологими лесистыми холмами. Жужжание и полязгивание жнейки, кружащей по двадцати акрам дальнего поля, повисали в тихом воздухе, точно обрывки знакомой мелодии, успокаивая и ободряя. Стрижи, которые все лето с писком носились над дорогами и выделывали стремительные зигзаги вокруг колокольни, уже улетели, но когда рассеянный солнечный свет золотил клонящийся к закату день, телеграфные провода унизывали ласточки – непрерывно умножающиеся ряды бойких щебетуний в черных Фраках, белых жилетах и красноватых галстучках. Вязы сменили свой густо-зеленый летний наряд на тускло-желтый, буки вызывающе облачились в червонную парчу, дубы покрылись медным румянцем, а одинокий клен запылал алым пламенем. Ивы уже сбрасывали пожухшие дротики а каштаны устлали землю широкими разлапистыми листьями. Вечером солнце опускалось за горизонт в торжественном кардинальском пурпуре, и летучие мыши беспокойно метались в забеливающем звезды тумане, точно охваченный паникой кавалерийский разъезд.
Все это пьянило Джорджи, будило в ней ликующую радость и легкий смутный стыд. Она не могла понять, действительно ли эта осень несравнимо великолепнее всех предыдущих, или же эта магическая неведомая в прошлом красота возникала потому, что созерцала она ее вместе с Джоффри. Странно, как она раньше не замечала, насколько интересно все вокруг! Забавно, что шум дурацких жнеек и сноповязалок кажется музыкой, что ласточки надели фраки, а летучие мыши уподобились кавалерийскому разъезду! И совсем уж непонятно, отчего такие нелепые пустячки дарят ей ощущение необъятного счастья, кипения жизни и… ну… блаженной безмятежности, тихого покоя. Разумеется, она никому об этом не говорила, даже Джоффри. Ведь даже он мог счесть ее глупенькой фантазеркой, а если и нет, то вдруг бы он ненароком проговорился кузену, обрекая ее смиренно сносить нескончаемые назойливые шуточки. А Джорджи чувствовала, что не сумеет быть смиренной – таким все было великолепным, таким… таким… ну, просто тип-топ. Она то и дело строго себя одергивала, потому что принималась петь, даже когда шила.
