Фаддей Булгарин - Мазепа
- Я не сравниваю, - возразил урядник, - а так, пришло к слову! Состарился я на войне, а отроду не видывал таких молодцов на коне перед войском, как царь, да наш Палей, с которым мы били и татар, и турок, и ляхов…
- Стыдно и грешно тебе, старик, вспоминать о Палее, - сказал перекрест, - разве ты не знаешь, что он наказан за измену?
- А мне почему знать! - отвечал урядник. - Так было сказано, а правда ли, одному Богу известно.
- Не одному Богу, а целому свету известно, - примолвил перекрест, - что Палей поступил против присяги, грабив польских панов против воли и вопреки приказаниям нашего милостивого пана гетмана…
Старый урядник громко захохотал.
- Ха, ха, ха! так это, по-твоему, измена! - сказал он. - А который гетман, считая от Хмельницкого до нашего милостивого Ивана Степановича, не нагревал рук в Польше? Ге, ге, хозяин! Ты, видно, не считал подвод гетманского обоза, когда мы воротились из последнего похода в Польшу! Ведь для нашего брата, казака, Польша то же, что озеро: как захочется рыбки, так и закидывай уду!
В толпе раздался хохот и шум. Все казаки пристали к мнению урядника. Один дюжий казак перекричал всех и сказал громко:
- Как ляхи пановали на Украине, так сосали из нас кровь, а теперь наша очередь! Коли бы гетман наш…
- Молчи ты, бестолковый! - примолвил другой казак, толкнув его под бок. - Ни слова про гетмана, коли не хочешь, чтоб завтра же услали тебя копать землю в Печерской крепости или строить корабли в Воронеже…
- Постойте вы, гоголи, придет время, что вы будете со слезами поминать польское панованье! - возразил перекрест. - Будет с вами то же, что с московскими стрельцами! Недаром в целом московском царстве говорят, что царь хочет переселить всех казаков по московским городам, а особенно в свой новый город, на шведской земле, при море, где шесть месяцев сряду такой мороз - что камни лопаются, три месяца холодный ветер - что дух занимает, а три месяца такое лето - что хуже нашей зимы. Вот там запоете другую песню! Дай только царю московскому управиться со шведом, так он примется за вас!..
- Типун бы тебе на язык! - сказал старый урядник. - Я столько лет выходил по походам, вместе с москалями, а никогда ни словечка не слыхал об этом! Все это сущая ложь и обман, а выдумывают и разглашают это сами же ляхи, - трясца их матери! Трудно лисице забыть о курятнике!
- Ха, ха, ха! Ляхам опять захотелось засунуть лапу на Украину! - сказал дюжий казак. - Хорошее житье пчелам, коли медведь пасечником!
- Хорошо жить пчелам, когда они сами едят свой мед, - возразил перекрест, - а еще лучше было бы украинцам, когда б ни лях, ни москаль не вмешивался в казацкие дела, как было при Хмельницком!
- Вот что правда, то правда! - сказал старый урядник. - Того-то и хотел старик Палей!
- Опять ты со своим Палеем! - подхватил с досадой перекрест. - У нашего пана гетмана больше ума в мизинце, чем в целом запорожце!..
- Ум-то есть… да… что тут говорить! - сказал урядник. - Подавай-ка меду!.. Пейте, братцы! Во славу и в память гетманщины и казатчины, каковы они были при отцах и дедах наших!..
- За здоровье нашего пана гетмана! - воскликнул один из сердюков, сидевших особо. - Такого гетмана не было и не будет; а кто не пьет за его здоровье, тот подавись первым куском и захлебнись первым глотком! Ура!
Сердюки прокричали ура. Некоторые казаки пристали к ним, а старики, поднеся чарки и кружки к устам, прихлебнули и в молчании поглядывали друг на друга.
- Уж коли быть Украине такой, как она была прежде, при дедах наших, так не чрез кого другого, как чрез нашего пана гетмана, - сказал сердюк. - По правде сказать, так и нынешнее житье не лучше ляшской неволи. Служи казак на своем коне и в своей одежде, таскайся Бог знает куда, бейся, терпи нужду, да и воротись домой ни с чем, коли не пришлось костей сложить на чужой стороне. То ли дело, бывало, при старой гетманщине, когда казак шел на войну, как на охоту, пригонял домой целые стада и табуны да приносил чересы с червонцами и серебро, расправленное в ружейном дуле! Ведь кто и теперь богат, так от старины, а не от нынешнего житья!
- Правда, сущая правда! - повторили в толпе.
- По-моему, - продолжал сердюк, - так всю бы Польшу, по самую Варшаву, выжечь начисто, сделать из нее степь, ляхов перерезать, баб и ляшенят продать татарам, все добро, разумеется, забрать на Украину, а московскому царю поклониться и сказать: мы не пустим к тебе ни турок, ни татар, а ты избавь нас от кацапов {Замечательно, что каждое славянское племя почитает себя лучше другого и имеет бранные слова для своих соседей. - Русские бранят малороссиян хохлами, а малороссияне называют русских кацапами. Цап по-польски значит козел.}.
Хохот и восклицания в толпе заглушили слова сердюка.
- Славно, дядя!
- Правда, правда, - кричали казаки, согретые вином.
- Этой правдой, сердюк, ты или сам попадешь, или других втянешь в петлю, - сказал старый урядник. - Братцы! - примолвил он своим товарищам. - Пойдем прочь отсюда! Не бывать добру, коли сердюки вмешались в казацкое дело. А я знаю хорошо Кондаченку!
- А как ты меня знаешь? - воскликнул Кондаченко, вскочив со своего места и подбоченясь.
- Знаю, что у тебя язык как жернов: что подсыплют на него, то он и мелет, - возразил урядник, смотря смело в глаза Кондаченке. - Видно, хозяйский медок сладок, - примолвил он насмешливо, - что твои речи так сходны с хозяйскими!
- Знаем и мы тебя, старая лисица! - отвечал Кондаченко, озлившись. - Туда дорога Черниговскому полку, куда и Палеевцам! Каков поп, таков и приход!
- Как ты смеешь стращать и поносить Черниговский полк! - вскричал старый урядник, вскочив также из-за стола и схватив за ворот Кондаченку. - Наш пан полковник Полуботок, первый полковник в целом войске, и черниговцы более всех отслужили царю… Ваше сердюцкое дело воевать с бабами, за печью, да красть кур, а ты смеешь еще брехать {Лаяться.} на черниговцев!..
Кондаченко, желая вырваться из рук урядника, толкнул его в грудь. На помощь уряднику бросились его товарищи, а к Кондаченке прискочили сердюки. Завязалась драка.
- Бей палачей-сердюков! - кричали казаки.
- Бей бунтовщиков, - вопили сердюки.
В корчму сбежались с площади сердюки и казаки. Сперва дрались кулаками, но вскоре засверкало оружие, и помост обагрился кровью.
Перекрест побежал в гетманский дворец, чтоб уведомить о происшедшем и призвать стражу, а некоторые казаки бросились к полковнику Полуботку. Стража поспешила на место драки, разогнала народ и упорнейших отвела в войсковую тюрьму.
Полковник Полуботок давно уже заметил, что в войске распространяется дух буйства, внушаемый какою-то невидимою силой, но, зная нерасположение к себе Мазепы и всех его окружающих, довольствовался наблюдением порядка в своем полку, а не смел объявить гетману о своих опасениях. По мере приближения войска шведского к российским пределам, возрастала дерзость поляков, находившихся в услужении у гетмана, и своеволие в речах, дотоле неслыханное, особенно заметно было между сердюками. Гетман, сказываясь почти всегда больным и редко показываясь в народе, не предпринимал никаких мер к пресечению сего зла, а приближенные к гетману старшины, казалось, не замечали происходившего. Верные долгу и присяге полковники и генеральные старшины хотя догадывались о кроющемся в войске злоумышлении и даже подозревали самого гетмана, но, опасаясь его мщения и зная неограниченную доверенность к нему царя, молчали и ждали последствий. Наконец, после драки, случившейся в корчме, и взятия под стражу казаков Черниговского полка, прибывших в Батурин с Полуботком, он, расспросив их о подробностях дела, решился воспользоваться сим случаем для объяснения с гетманом и после вечерни пошел во дворец.
Полуботок не слишком надеялся, что гетман допустит его к себе, но вознамерился требовать личного объяснения для того более, чтоб сложить с себя всякую ответственность, если бы дошло до розыска. Он на всякий случай приготовил письменное донесение, чтоб вручить генеральному писарю, когда ему не позволено будет видеться с гетманом.
Сверх чаяния, Мазепа допустил к себе Полуботка и, сверх всякого ожидания, принял его отменно ласково. Гетман сидел в своих больших креслах, укутанный одеялами и подушками. Только немой татарин находился при нем.
- Здравствуй, Павел Леонтьевич! - сказал Мазепа, протянув руку Полуботку. Полуботок не смел пожать руки гетмана, но поцеловал его в плечо и низко поклонился.
- Умираю, брат, умираю! - примолвил Мазепа жалобным голосом. - Много недовольных мною в войске между панами полковниками и старшинами, но совесть говорит мне, что по смерти моей они отдадут мне справедливость, и это одно убеждение облегчает мои страдания!
Полуботок молчал.
- Ты, некогда, любил меня, Павел Леонтьевич! - сказал Мазепа. - А с отцом твоим мы были старые приятели и искренние друзья. Злые люди разлучили нас, однако же ты, надеюсь, не помянешь меня лихом и не скажешь, чтоб я не исполнял слов вседневной молитвы: "И отпусти нам долги наши, яко и мы отпускаем должником нашим"?
