Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей
– Да, вы правы. И вообще я тут слишком много наговорил.
– Не хочу себя хвалить, но если у вас есть потребность поделиться…
– Нет, нет. Ни за что. Им не удастся обвинить меня в том, что я разболтал, никому не удастся. Забудьте все, Ит, я просто очень устал и измучен.
– Меня вам нечего бояться. Стони. Что там было суд присяжных?
– Так вы знаете?
– Немножко.
– Что же за этим кроется?
– Забота о прогрессе.
Стони подошел ко мне совсем близко и так схватил меня выше локтя своей железной рукой, что мне стало больно.
– Итен, – сказал он свирепо, – по-вашему, я хороший полицейский?
– Превосходный.
– Стараюсь, как могу. От всей души стараюсь. Ит, по-вашему, это хорошо – заставлять человека выдавать своих друзей, чтобы спасти себя?
– По-моему, нет.
– И по-моему, нет. Не могу я уважать власти, которые так действуют. И ведь вот что меня пугает, Ит, – я уже не смогу быть хорошим полицейским, раз у меня не будет уважения к своему делу.
– Вас на чем-нибудь подловили, начальник?
– Помните ваши собственные слова? Так много законов, что стоит чихнуть, и ты уже нарушил один из них. Ах, черт меня побери! Ведь это же все мои друзья. Но вы никому не расскажете, Ит?
– Нет, нет, не расскажу. Вы забыли свой обеденный набор, шеф.
– Да, – сказал он. – Приду домой, сниму ботинки и буду смотреть телевизор – учиться у полицейских из телефильма. Знаете, иногда лучше отдыхать, когда дома никого нет. Ну, всего, Итен.
Стони славный малый. И он хороший полицейский. Интересно, куда поведет след.
Я собирался запирать и только что внес лотки с улицы, как вдруг пожаловал Джой Морфи.
– Скорей! – сказал я, запер обе двери и спустил зеленые шторы. – Говорите шепотом.
– А что случилось?
– Вдруг кто-нибудь захочет еще что-то купить.
– А! Я вас понимаю. Господи, до чего я ненавижу праздники! В людях проявляется все самое скверное. С утра точно с цепи сорвались, а когда доберутся до дому, так и язык на сторону.
– Хотите выпить холодненького, пока я тут все уберу?
– Не возражаю. Пиво есть?
– Только навынос.
– Не беспокойтесь, я его вынесу. Откройте баночку.
Я проткнул в крышке два треугольных отверстия, и он, запрокинув голову, вылил все до капли себе в рот.
– Уфф! – сказал он и поставил пустую банку на прилавок.
– Мы тоже уезжаем до вторника.
– Бедняга! А куда?
– Еще не знаю. Мы еще не успели поссориться из-за этого.
– Что-то происходит в городе. Не знаете, что?
– Подскажите.
– Я сам не знаю. Но чую, что-то происходит. У меня затылок чешется. Это верный признак. Все словно не в себе.
– Может быть, вам только кажется?
– Может быть. Но мистер Бейкер никогда не уезжает на праздники. А тут у него прямо земля под ногами горела, так он спешил убраться из города.
Я засмеялся:
– А вы бы проверили свои книги.
– Знаете что? Проверял.
– Шутите?
– Знал я одного почтмейстера в маленьком городишке. У него работал помощником сопляк мальчишка, по имени Ральф, – соломенные волосы, очки, крошечный подбородок, аденоиды величиной с зоб. Так вот, этот Ральф попался на краже марок – и на большую сумму, что-то около двух тысяч долларов. И ничего он не мог поделать. Одно слово – сопляк.
– Вы хотите сказать, что он не крал этих марок?
– А какая разница? Крал, не крал – главное, что попался. Я вот всегда начеку. И никогда не попадусь, будьте спокойны, разве что не по своей вине.
– Не потому ли вы и не женились?
– А что, черт возьми, может, отчасти и потому.
Я снял фартук, свернул его и убрал в ящик под кассой.
– Хлопотное дело подозревать всех и каждого, Джой. У меня на это и времени бы не нашлось.
– В банке нельзя иначе. Один раз оплошал – кончено. Достаточно кому-нибудь шепнуть.
– Неужели вы ко всем относитесь с подозрением?
– Тут уж инстинкт действует. Если что хоть чуть-чуть не так – у меня сейчас тревожный звонок.
– Да как же так можно жить! Вы, верно, шутите?
– Шучу, шучу. Я только хотел вас просить: если услышите что-нибудь, скажите мне, то есть, конечно, если это меня касается.
– Да я вообще каждому готов рассказать все, что знаю. Оттого, должно быть, мне никто ничего и не рассказывает. Вы домой?
– Нет. Зайду, пожалуй, в «Фок-мачту» пообедать.
Я выключил наружное освещение.
– Мы выйдем через переулок, не возражаете? Я вам завтра приготовлю сандвичи с утра, до того как начнется столпотворение. Один с сыром, один с ветчиной, ржаной хлеб, салат и майонез, верно? И кварту молока.
– Вам бы в банке работать, – сказал он.
Пожалуй, живя один, он был не болев одинок, чем многие, у кого есть семья. Мы простились у входа в ресторан, и на мгновение я ему даже позавидовал. Я легко мог представить себе, что творится у меня дома.
И я не ошибся. Мэри уже обдумала всю программу. Неподалеку от мыса Монток есть такой приют для бездельников – небольшое ранчо, совсем во вкусе современного ковбойского фильма для взрослых. Пикантность в том, что это самое настоящее ранчо, одна из старейших скотоводческих ферм в Америке. Там разводили скот на продажу, когда еще Техаса и в помине не было. Грамота на землю была пожалована владельцам Карлом Вторым. На этой земле пасся скот, который шел на прокорм Нью-Йорку, и пастухов туда брали на срок, по жребию, как присяжных. Теперь, конечно, все это чистая бутафория, но все-таки на пастбищах и по сей день пощипывают травку упитанные коровы. Мэри очень нравилась идея заночевать там, в одном из домиков для приезжающих.
Эллен хотела ехать прямо в Нью-Йорк, остановиться отеле и провести два дня на Таймс-сквер. Аллен вообще не хотел ехать. Это один из его излюбленных способов заявить о себе и привлечь к своей персоне внимание.
Самый воздух в доме был наэлектризован волнением. Эллен проливала тяжелые, медленные, смачные слезы. Мэри была вся красная от негодования и усталости. Аллен, надувшись, демонстративно сидел в стороне от всех со своим карманным приемничком и слушал голос певицы, заунывно, с надрывом повторяющей слова любовной жалобы: «Ты в любви мне поклялся, а потом надругался, мое бедное верное сердце грубо ты растоптал».
– Я, кажется, сейчас брошу все, – сказала Мэри.
– Они думают, что помогают тебе.
– Они нарочно стараются быть как можно несноснее.
– Никогда мне ничего нельзя, – хныкала Эллен.
Аллен в гостиной запустил на полную мощность: «…мое бедное верное сердце грубо ты растоптал».
– Милая моя каротелька, а что, если нам запереть их в погреб и уехать отдыхать вдвоем?
– Я бы, кажется, ничего против не имела. – Ей пришлось прокричать эти слова, чтобы я их расслышал в грохоте бедного верного сердца.
На меня вдруг нахлынуло бешенство. Я решительным шагом пошел в гостиную с твердым намерением схватить своего сына за шиворот, швырнуть на пол и грубо растоптать вместе с его бедным верным сердцем. Но когда я уже был на пороге, музыка вдруг смолкла: «Прерываем нашу передачу, чтобы сделать специальное сообщение. Сегодня днём ряд крупных должностных лиц Нью-Бэйтауна и округа Уэссекс получили предписание явиться в суд присяжных по обвинению в разного рода злоупотреблениях, как-то: махинации со штрафами за нарушение уличного движения, взятки, спекуляция подрядами на строительство и благоустройство…»
Вот оно, обрушилось: мэр, муниципалитет, судьи все тут. Я слушал с тяжелым чувством, слушал и не слушал. Может быть, они и делали все то, в чем их обвиняли, но они делали это так давно, что уже не видели в этом ничего дурного. А если они невиновны, им уже не успеть оправдаться до выборов, да и потом обвинение, даже недоказанное, всегда кладет тень на человека. Их песенка спета. Вероятно, они это сами понимали. Я прислушался, ожидая услышать имя Стони, но оно не было названо. Очевидно, он предал их, чтобы самому остаться в стороне. Не мудрено, что у него было так скверно на душе.
Мэри слушала, стоя в дверях.
– Ну и ну! – сказала она. – Давно уже у нас не случалось ничего подобного. Ты думаешь, это все правда, Итен?
– Неважно, – сказал я. – Тут не в том дело, правда или неправда. – Интересно, что об этом думает мистер Бейкер.
– Он уехал отдыхать. Да, хотел бы я знать, каково ему сейчас.
Аллен сердито ерзал на месте, недовольный, что ему помешали.
Радио, обед, а потом мытье посуды отвлекли нас от разговоров о поездке, а потом оказалось, что уже слишком поздно, чтобы решать что-нибудь или продолжать ссоры и слезы.
Когда мы легли в постель, меня вдруг бросило. в дрожь. От холодной, обдуманной беспощадности нанесенного удара мне стало зябко, несмотря на теплоту летней ночи.
Мэри сказала:
– У тебя гусиная кожа, милый. Уж не подхватил ли ты вирусный грипп?
– Нет, родная, просто я думаю, каково сейчас этим людям. Пожалуй, им не позавидуешь.
– Перестань, Итен. Нельзя взваливать себе на плечи чужую беду.
– Как видишь, можно.
– Едва ли из тебя когда-нибудь получится бизнесмен. Ты слишком чувствителен, Итен. Ты-то не виноват в этих преступлениях.
![Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей [litres]](/uploads/posts/books/139161/139161.jpg)
