Леопольд Захер-Мазох - Шахиня
На следующий погожий и солнечный день было назначено приведение в исполнение лютого приговора. Царица появилась в цитадели ровно в полдень. Легко и грациозно, с любезной улыбкой на устах, словно речь шла об участии в каком-нибудь русском зимнем развлечении, прекрасная женщина, вдвойне величественная в сером бархатном платье с длинным шлейфом и собольей шубе из зеленого бархата, в казачьей шапке из того же меха на голове, вышла из саней и проследовала во двор цитадели. Графиня Шувалова и два камергера составляли ее небольшую свиту.
Палач со своими подручными уже был на своем месте и с видимым удовольствием поджидал знатную жертву. Царица сделала ему знак подойти поближе. Он приблизился, со скрещенными на груди руками и покорный как собака, опасающаяся удара, к ней на три шага и опустился на колено перед могущественной повелительницей.
– Я хочу, чтобы этот Павлов под кнутами умер, понимаешь, – промолвила царица, – я слышала, что ты обладаешь способностью убить осужденного тем по счету ударом, каким тебе заблагорассудится, это правда?
– Так и есть, матушка Елизавета Петровна, – сказал палач, – я могу, коли захочу, убить его десятым ударом, но коль скоро мне это понравится, то могу только сотым.
– Хорошо. Я хочу, стало быть, чтобы этот жалкий человек умер, но лишь после того, как получит двести кнутов. Потерзай его как следует и ты будешь по-царски вознагражден.
– Уж я изо всех сил постараюсь заслужить твое одобрение, – ответил палач с благодушной ухмылкой, – а вот и наш человечек пожаловал.
Павлов, конвоируемый гренадерами, вступил во двор. Он был в гвардейском мундире, с тяжелыми цепями на ногах и руках, искаженное смертельным страхом лицо его было мертвенно-бледным. Увидев царицу, он задрожал всем телом, она же смерила его презрительным взглядом.
Член судебной палаты зачитал приговор. Услышав его, несчастный бросился на колени, так что зловеще лязгнули цепи, и закричал во все горло:
– Пощади! Пощади!
Елизавета ограничилась тем, что отрицательно покачала головой. Тогда палач и его подручные подхватили Павлова, сдернули с него мундир и сорочку, обнажив до пояса, и, освободив от цепей, связали ему руки и ноги. Затем один из помощников палача взвалил его на спину, кнутобойца быстро продернул вокруг него веревку и таким образом накрепко привязал его к живому столбу для пыток, тогда как два других его помощника держали Павлова за ноги так, что он не в состоянии был даже пошевелиться.
– Господи помилуй[82] , – вздохнул Павлов.
Палач встал в четырех шагах позади него, затем сделал два шага вперед и взмахнул своим страшным кнутом. Каждый удар вырывал кусок плоти, но несчастный любовник царицы не издавал ни звука, хотя кровь текла по нему ручьями; лишь на двадцатом ударе он закричал, то был ужасный истошный крик, заставивший содрогнуться всех присутствующих, но только не палача, который улыбнулся деспотине и та, подбадривая его, одобрительно кивнула в ответ.
– Пощади! Пощади! Ради бога! Помилуй! – кричал Павлов.
Елизавета подошла поближе, теперь она могла заглянуть в его перекошенное от боли и смертельного страха лицо и с изуверской радостью наблюдала за ним.
– Пожалей, Елизавета! – простонал бедолага.
– Никакой жалости, – язвительно ответила царица, – ты умрешь под кнутами, мой дорогой.
Вскоре парализованный невыносимой болью Павлов мог только как безумный неразборчиво бормотать что-то да охать. После сотни ударов даже показалось, что он мертв. Царица укоризненно посмотрела на палача.
– О, он еще живехонек, – поспешил заверить тот и продолжил свою ужасную работу.
Его удары, казалось, сыпались теперь на какую-то бесчувственную массу.
После того, как Павлов получил свыше двухсот кнутов, его отвязали и как бревно бросили на землю.
– Он еще жив? – спросила Елизавета, свирепость которой все еще не насытилась.
– Конечно, – ответил палач.
С этими словами он рывком приподнял Павлова за волосы и один из его подручных выжег клейма на обоих его висках.
Несчастный по-прежнему не подавал признаков жизни, но когда палач раскаленными щипцами раздирал ему ноздри, он открыл глаза, и из груди его исторгся глубокий вздох.
– Поторопись теперь и вырви ему язык, – крикнула Елизавета, – пока он еще в сознании.
Палач с радостной услужливостью повиновался.
Еще раз закричал Павлов в тот момент, когда раскаленные щипцы захватили его язык, затем он безжизненно сник. Палач приложил ухо к его сердцу.
– Вот теперь он мертв, – сказал он через некоторое время с видимым удовлетворением, – надеюсь, ты довольна, матушка.
Царица вручила ему сверток золотых и затем покинула жуткое место и, мурлыча под нос веселую песенку, села в сани.
Прибыв во дворец, Елизавета вызвала к себе Алексея Разумовского.
– Ты можешь быть спокоен, – воскликнула она, – твой соперник Павлов только что испустил свой предательский дух под кнутом палача.
Фаворит ничего не ответил.
– Я должна еще раз поблагодарить тебя, – продолжала Елизавета, – ты был первым, кто предостерег меня от этого негодяя, о, если бы я всегда была способна следовать твоим советам, но каждый говорит мне что-то другое, как мне тут не сойти с ума?
– Всегда следуй голосу своей совести... – сказал Разумовский.
Царица с удивлением посмотрела на своего раба, его слова были явно не в ее вкусе.
– Если бы только ты нашла в себе силы не поддаваться губительному влиянию этого француза! – выдержав некоторую паузу, произнес Разумовский. – Он всех нас предает и продает.
– Я очень сердита на Лестока, – гневно вспылила царица, – он подсунул мне этого Павлова и чуть было не выдал меня на расправу.
– Но не пройдет много времени, – заметил Разумовский, – и твое недовольство им снова превратится в любовь и доверие.
– Ах, если бы только нашелся повод взять его за горло, – воскликнула Елизавета, – ты бы тогда узнал меня.
– В таких поводах касательно Лестока никогда недостатка не было.
– Какой, например?
– Даже если бы не было ничего другого, за глаза хватило бы его отношений с фрейлиной Менгден, чтобы он навсегда попал у тебя в немилость, – сказал Разумовский.
– Что за отношения?
– Каждому встречному и поперечному известно, что эта дама, твоя придворная фрейлина, является его содержанкой, – ответил Разумовский, – само по себе уже довольно печально, когда народ знает, какая безнравственность царит среди важных людей твоей империи и при твоем дворе, но когда свои пороки к тому же кем-то еще нагло и вызывающе выставляются напоказ, как делает это Лесток, когда публично щеголяют своими заблуждениями, а ты благодаря своей снисходительности, создается впечатление, молчаливо одобряешь происходящее, то тебе не следует удивляться, если уважение к достоинству монархини ежедневно все более падает, все сдерживающие скрепы порядка кажутся сломанными и что ни день рождаются новые заговоры с целью свержения правительства, новые покушения на твою жизнь.
– Стало быть, ты считаешь наказуемыми любые такого рода отношения? – спросила озадаченная его словами царица.
– А для чего бы тогда был введен и освящен брак, если бы подобное дозволялось? – возразил добродетельный фаворит.
– Таким образом ты порицаешь и мой образ жизни? – быстро сказала Елизавета, грозно нахмурив брови.
– Да, – без тени страха ответил раб.
– Я тоже, по-твоему, выставляю напоказ свои пороки, не так ли? – все более горячась воскликнула Елизавета.
Разумовский оставил этот вопрос без ответа.
– Говори! – приказала императрица, топнув ногой. – Я хочу знать все твои самые сокровенные обо мне мысли, понимаешь.
– Я полагаю, что для тебя лично и для твоего народа было бы лучше, – проговорил Разумовский, – если бы ты вступила в брак.
– Не с тобой ли? – засмеялась царица. – В тебе, Алексей, говорит ревность, меня это радует, о, ты очень забавен!
– Как раб мог бы отважиться ревновать тебя, – с глубокой серьезностью продолжал Разумовский, – или тем более помыслить о том, что ты отдашь ему свою руку. Я не сумасшедший, напротив, я вижу гораздо зорче всех тех, кто тебя окружает. Твое монаршье достоинство, равно как и государственная мудрость требуют, чтобы ты обуздала свои прихоти.
– Ты хочешь сказать, что я должна быть верна тебе, – с иронией промолвила царица. – Да, да! Ты ревнив, Алексей, и из ревности проповедуешь мне мораль. Я уже давно заметила, что с некоторого времени, а именно с момента возвращения Шубина, ты переменился; пелена какой-то печали заволокла твои прежде такие лучезарные, светившиеся только счастьем и веселым настроением глаза. Я сделала тебе больно только потому, что слишком сильно люблю тебя и ревностью намеревалась обеспечить себе твою верность. Прости меня.
