Кнут Гамсун - А жизнь идет...
— Что я лично буду иметь от этого выгоду?
Ответа не последовало.
Оба молчали.
— Впрочем, чёрт с вами, думайте, что вам угодно! Донесите на меня, если вы так ребячливы. Это ни к чему не приведёт. Банк расписок вашему отцу не давал, а присяга престарелого Иёнсена не может заменить собой расписок. Я надеюсь, вы меня поняли.
Вероятно, он был вне себя, вероятно, он потерял равновесие. В то же время он обнаружил твёрдость и настойчивость, доказал, что он действовал не наобум, он по-своему считал себя правым. Его жадность была хорошо известна, обуреваемый страстью к приобретению, он не мог отказаться хотя бы от малейшей замеченной им выгоды, — будь то почтовые расходы или плата за выписку в несколько строк. Шли ли эти мелкие доходы исключительно в пользу банка, или он серьёзно рассчитывал, что начнёт обирать многочисленных должников консула в свою пользу? Он не мог избежать подозрения. Взять хотя бы эти квитанции, о которых он говорил. Может быть, он надеется, что после стольких лет они затерялись? Но чего же он достигал в таком случае? Ничего.
Гордон Тидеман поговорил со своей матерью, — по отношению к ней он всё ещё оставался маленьким. Она категорически отсоветовала ему подавать жалобу на нотариуса и привела, тот довод, что «ведь Петерсен того не стоит».
— Ступай лучше и поговори с окружным судьёй.
Но сын был определённо против таких разговоров: ему казалось неприличным искать чьей бы то ни было поддержки, а тем более поддержки человека, который был гостем в его доме.
— Но ведь окружной судья — председатель правления банка! — сказала она.
— Тем хуже, — отвечал сын.
Ну и чудак этот Гордон!
Он никак не мог простить себе, что вовремя не заверил старую расчётную книжку.
— Предположим, что старого Иёнсена не было бы в живых, — сказал он.
— Но ведь он же жив, — смеясь ответила мать.
— Но предположим! У меня бы не было его присяги, а расписки неизвестно где. Мне бы следовало управлять банком. Я не стал бы так говорить, если б я не учился торговому делу: в таких вещах я знаю буквально всё. Я обыскал всю контору, перевернул вверх дном все ящики и вывернул наизнанку все конверты из серой бумаги, в которые отец мой прятал всякие бумажки. И нигде не мог найти эти мерзкие расписки.
Мать: — А может быть, они где-нибудь здесь, в доме?
— А я почему знаю! Впрочем, написаны-то они были здесь, на собрании членов правления.
— Я поищу, — сказала она.
Гордон Тидеман расстроился. Вся эта глупая история с нотариусом стала ему поперёк горла. Ему необходимо было в ближайшее же время получить деньги из банка, несколько тысяч, пока он не устроит своих дел; но он не мог обратиться за этим к Петерсену. Ни в коем случае.
Он был в дурном настроении, когда после обеда опять поехал в контору, и там ему не работалось. Впрочем, некоторое облегчение он всё же испытал, когда прочёл письмо, лежавшее на конторке: крупные заказы от коммивояжёра, из Хельгеланда. Парень этот замечательно ловко распродавал дорогую дамскую галантерею. Он ухитрился даже продать самому Кноффу, тому самому, который был женат на Лилиан, на сестре Гордона Тидемана...
Старая Мать вошла в контору. Она шла быстро, раскраснелась и похорошела.
— Какие у тебя красивые стулья! — воскликнула она.
— Ай, тише, не садись! — закричал он.
Нет, она не села, она подошла и положила на конторку какие-то две записки, улыбнулась и стала ждать, что он скажет.
— Что это такое? Старые бумажки, какие-то записи, вроде тех, которые вечно берег мой отец! А ты не нашла... — Вдруг он схватил записки: это были расписки директора банка Иёнсена. — Ура!
Как же, Старая Мать должна была пришивать карманы к внутренней стороне жилетов своего мужа; это делалось каждый раз, как только у него появлялся новый жилет. Ей пришло в голову осмотреть два-три жилета, оставшихся после покойного, и в них она нашла записки. И она не стала дожидаться, когда сын вернётся домой...
Гордон Тидеман сказал:
— Ты молодчина, мать!
Он почувствовал к ней глубокую благодарность, Не потому, что бы эти расписки меняли сущность дела, но теперь всё было в порядке, его честолюбие удовлетворено.
— Ступай на склад и возьми себе любое платье! — сказал он.
— Неужели? Как это мило с твоей стороны!
— Это в награду за находку.
Мать мило покраснела и поблагодарила. Ей очень было приятно получить новое платье: как раз в данное время ей особенно хотелось быть нарядной.
Как и следовало ожидать, дела нотариуса Петерсена изменились к худшему. Напрасно он затеял эту глупую историю с консулом.
Его вызвали на чрезвычайное собрание правления банка, расспросили обо всем крайне подробно, представили ему контокоррент, расчётную книжку и расписки, а под конец он ничего не смог сказать. Он извинялся, уверяя, что им руководили исключительно интересы банка.
Когда ему тут же, на месте, объявили, что он отставлен, он не стал протестовать, но потребовал, чтобы ему заплатили жалованье за три месяца. Другой на его месте не упомянул бы о жаловании; Гордон Тидеман побледнел бы и отклонил жалованье, как нечто обидное, если б его ему предложили, но нотариус Петерсен остался верен себе и настоял на своём праве получить жалованье.
Окружной судья с достоинством осадил его:
— Мне кажется, вы должны быть довольны, что вас отпускают, не ставя вам затруднений, нотариус Петерсен!
— Не делая затруднений! — воскликнул нотариус. — Ещё бы!
Его поведение было несколько загадочно. Никогда прежде он не обнаруживал так открыто свои дурные качества. Прежде он, несмотря на всю свою недозволенную жадность, проявлял своего рода добродушие, он принимал по-своему злобные нападки аптекаря Хольма и нередко остроумно парировал их. Он мог даже посмеяться над собственной жадностью и сказать, что это крест, который он должен нести. Однажды на каком-то пароходе он забыл кошелёк. Потом кошелёк нашёлся, но нотариус Петерсен уверял, что в его кошельке было гораздо больше мелочи, по крайней мере вдвое больше, и поэтому он никому не дал на чай. Что он этим выиграл? Он только проиграл. Всё становится известным в конце концов, и о нём пошла дурная слава.
Он был опасный человек, и главным образом для самого себя. В деле с Гордоном Тидеманом он не мог понять, за что осудили его поведение.
— Что такого я сделал? — спрашивал он.
Он хотел также непременно знать, кто будет его преемником в банке.
— Иёнсен во всяком случае не годится, — говорил он.
В этом отношении он был, пожалуй, даже прав, — Иёнсен слишком многое записывал в книги карандашом: расписка на отдельном листке, устная расписка. Но он был честен, бескорыстный слуга народа.
Поэтому старого Иёнсена всё-таки спросили, не хочет ли он опять занять прежнее место. Это его, растрогало, он поблагодарил, но отказался. Иметь директора на определённом жаловании было, пожалуй, слишком дорого; деньги платили, смотря по работе, а работы было немного, и кроме того, на подмогу имелся ещё очень дельный кассир. Одно мгновение подумали, не назначить ли кассира директором, но потом откинули эту мысль, так как кассир был совершенно необходим на своём месте.
Неужели же банковские служащие стали редкостью? Кто-то назвал шкипера Ольсена, но он жил слишком далеко, где-то в глубине долины, и, кроме того, не был достаточно грамотен. Может быть, можно было заполучить в шефы самого Гордона Тидемана? Но его даже не спросили об этом, — ему и без того хорошо жилось. Можно было бы предложить почтмейстера и начальника телеграфа, но у них служебные часы совпадали с часами работы банка. Среди учителей не было ни одного столь же надёжного, как в прежнее время Иёнсен.
Долго обсуждали этот вопрос.
Наконец кто-то указал на редактора и издателя «Сегельфосских известий», на Давидсена.
— Давидсен? — переспросили остальные и задумались над этим. — Н-да, пожалуй!
Он, конечно, не сможет представить гарантий: у него ничего нет, только два ящика со шрифтом; но они не знали, как им быть: банковские служащие стали редкостью. Они пошли к нему и спросили.
Но Давидсен отрицательно покачал головой.
Жалованье такое-то и такое, — сказали ему.
Давидсен продолжал отказываться.
Его спросили о причине отказа.
Причина та, что он не обладает необходимыми знаниями.
И у прежних шефов и директоров их не было, и всё же их обучили самому главному. Никакого особенного искусства тут не надо, все важнейшие вопросы решает правление.
Привлечь Давидсена в банк было вовсе не глупой мыслью. Он в течение продолжительного времени писал и сам набирал приличную маленькую газету в Сегельфоссе, да и в коммунальном управлении он давно показал себя дельным человеком. Его спросили, неужели он имеет право перед самим собой, своей женой и пятью детьми отказываться от такого предложения?
