Уильям Голдинг - Ритуалы плавания
— Мистер Колли!
— Да, друг мой?
— Мистер Колли, умоляю, поразмыслите над тем, что вы затеваете! — Тут голос его упал до шепота. — Да ежели бы я не разрядил мушкетон мистера Преттимена и тем не привел их в чувство, еще неизвестно, чем бы все это закончилось. Прошу вас, сэр… Позвольте мне хотя бы собрать их под присмотром офицеров! Среди них есть такие отчаянные… Один из переселенцев…
— Полноте, мистер Саммерс. Я предстану перед ними в том одеянии, в котором отправляю службу в церкви. Такое облачение они непременно узнают, сэр, и отнесутся к нему с почтением.
— По крайней мере дождитесь, пока им выкатят ром, и уж после идите к ним. Верьте мне, сэр, я знаю, о чем говорю! Они тогда будут добродушнее и покладистее и скорее воспримут, сэр, все, что вы им скажете. Заклинаю вас, сэр! В противном же случае — пренебрежение, равнодушие и… кто знает, что еще?..
— И тогда урок пройдет впустую, полагаете вы, и шанс будет упущен?
— Именно, сэр.
Я на миг задумался.
— Так и быть, мистер Саммерс. Я обожду немного, утро только началось. Мне, кстати, надобно сделать кое-какие записи, этим и займусь покуда.
Я поклонился ему и хотел идти дальше, но тут мистер Тальбот шагнул мне навстречу. Он в наиприятнейших выражениях попросил моего дозволения перейти со мной на короткую дружескую ногу. Вот поистине молодой человек, который делает честь своему сословию! О, если бы привилегии всегда выпадали на долю таких, как он… А что, в самом деле, нельзя исключить, что, может, когда-нибудь в будущем… Но я слишком увлекся.
Не успел я усесться, чтобы все по свежим следам записать, как в дверь мою постучали. Это явились лейтенанты, мистер Деверель и мистер Камбершам, мои вчерашние исчадия ада! Я принял самый суровый вид, ибо они и впрямь заслуживали, чтобы сперва я им дал нагоняй, а уж потом даровал прощение. Мистер Камбершам говорил мало, зато мистер Деверель — за двоих. Он откровенно признался, что давеча они допустили ошибку и что он, как и его товарищ, были малость навеселе. Он не думал, что я приму их шутку так близко к сердцу — у матросов, видите ли, давно уже повелось устраивать подобные забавы, когда судно пересекает экватор, и ему остается только сожалеть, что люди слишком вольно истолковали разрешение капитана устроить праздник. Словом, он просит меня отнестись к случившемуся как к шутке, которая зашла слишком далеко. Да если бы на мне была такая одежда, как вот сейчас, никому бы и в голову не пришло… да ч-т побери, никто и не думал меня обижать, и все они очень надеются, что я скоро забуду об этом печальном недоразумении.
Я выдержал паузу, словно размышляя над его словами, хотя уже все решил заранее. Сейчас было не время каяться в допущенной мною оплошности — в том, что я предстал перед матросами в одежде, мало сказать, неподходящей. Ведь людям этого сорта непременно подавай мундир — без него у них ни к себе самим нет уважения, ни к вышестоящим!
Наконец я заговорил:
— Я не держу на вас зла, джентльмены, и прощаю вас, следуя завету моего Господина. Идите и впредь не грешите!
Сказав это, я закрыл дверь каюты. Уже из-за двери я услышал, как один из них, полагаю мистер Деверель, негромко, но протяжно свистнул. Затем, когда шаги их стали удаляться, до меня донесся голос мистера Камбершама, который в течение всего нашего объяснения не проронил ни слова:
— Хотел бы я знать, кто этот ч-тов Господин, на которого он кивает? Как думаешь, может, он знается с главным капелланом флота, чтоб ему пусто было?
С тем они и отбыли. Должен сказать, что впервые за много, много дней на душе у меня сделалось покойно. Теперь все пойдет на лад. Я понял, что мало-помалу я начну делать свое дело — и не только среди матросов, но со временем и среди офицеров и людей благородного звания, которые теперь не могут, не должны быть глухи к слову Божьему, как это было вначале! Ну как же — сам капитан и тот выказал слабые признаки… А всесильной милости Божьей нет предела! Прежде чем надеть церковное облачение, я вышел на шкафут и немного постоял там, наконец ощутив себя свободным. Какие могут быть сомнения, уж конечно капитан отменит теперь свой бесчеловечный приказ, запретивший мне появляться на мостике! Я поглядел вниз на воду — на синюю, зеленую, пурпурную, белоснежную ускользающую пену. С каким-то новым бестрепетным спокойствием я смотрел, как, высовываясь из-под нашего деревянного бока, колышутся под водой длинные зеленые пряди водорослей. И какая-то особенная вдохновенная мощь чудилась мне в могучих колоннах наших наполненных ветром парусов. Настал мой час. И после должных приготовлений я пойду в носовую часть судна и преподам суровый урок этим буйным, но оттого не менее достойным любви чадам Всевышнего Творца. И мне показалось тогда — кажется и сейчас, — что я весь охвачен великой любовью ко всему сущему, к морю, кораблю, небу, благородным джентльменам и простым матросам и, в первую очередь, само собой разумеется, к нашему Спасителю! Наконец, наконец так счастливо разрешились все мои мытарства! Все сущее на земле да восславит имя Божие!
–
Как уже известно Вашей светлости, более Колли ничего не писал. После смерти — ничего.[50] И не должно быть ничего! Единственное, чем я утешаю себя, думая о случившемся, это что в моих силах сделать так, чтобы его несчастная сестра не узнала правды. Пьяница Брокльбанк может сколько угодно орать в своей каюте «Кто угробил Кок-Колли?» — но она никогда не узнает ни того, какая слабость сгубила ее брата, ни того, кто приложил руку — я сам среди прочих — к его роковому падению.
Когда Виллер разбудил меня, прервав мой чересчур короткий и беспокойный сон, то оказалось, что всю первую половину утра предполагается посвятить расследованию обстоятельств дела и снятию показаний. Я был назначен в комиссию вместе с Саммерсом и капитаном. На мои возражения, что прежде — учитывая жаркий климат здешних широт — следовало бы похоронить тело, Виллер промолчал. Совершенно ясно, что капитан вознамерился скрыть развязанную им и всеми нами травлю несчастного под покровом официального, строго по букве закона, расследования! И вот мы трое уселись в ряд за столом в капитанской каюте, и начался парад свидетелей. Матрос, услужавший Колли, сообщил нам только то, что мы и без него знали. Юный мистер Тейлор, вряд ли подавленный смертью священника, но трепетавший, как положено, в присутствии капитана, повторил, что сам видел, как мистер Колли согласился отведать рому в знак чего-то, чего именно он уже не припомнит… На мою подсказку, что, возможно, забытое им слово было «примирение», он подтвердил, дескать, да, оно. А как, собственно, занесло мистера Тейлора на бак? (Вопрос был задан Саммерсом.) Мистер Томми Тейлор проверял укладку цепей и швартовых, прежде чем отдать команду выходить якор-цепь до жвака-галса. Этот чудный жаргон вполне удовлетворил господ морских офицеров, которые согласно кивнули, будто услышали речь на простом и понятном английском языке. Но что, в таком случае, мистер Тейлор делал за пределами цепной кладовой? Мистер Тейлор, закончив проверку, поднимался наверх отдать рапорт и чуток задержался поглядеть на пастора, потому как раньше видеть священников за таким занятием ему не доводилось. А потом? (Это уже капитан задал вопрос.) Мистер Тейлор «пошел на корму, сэр, доложить мистеру Саммерсу», но не успел, «так как раньше мистер Камбершам вставил мне фитиль».
Капитан кивнул, и мистер Тейлор вышел с таким выражением на лице, как будто у него гора с плеч свалилась. Я обратился к Саммерсу:
— Фитиль, Саммерс? Что за черт, какой фитиль?
Капитан недовольно буркнул:
— Это значит порицание, сэр. Давайте продолжим.
Следующим свидетелем был некто Ист, респектабельный переселенец, муж той бедняжки, чье изможденное лицо так меня поразило. Он разумел в грамоте. Да, он прежде уже видел мистера Колли и знал преподобного в лицо. Нет, во время «Нептунова торжества» он его не видел, но по рассказам знает, что там было. Нам, верно, доложили, как занедужила его жена, и он ни на шаг от нее не отходит, он да еще миссис Крутобокль, хотя она сама того и гляди разродится, так по очереди и дежурят. Он только краем глаза видел мистера Колли с матросами, и тот, кажется, не особенно что говорил, пока не выпил с ними по чарочке. А как же аплодисменты и смех, которые мы все слышали? Так это когда преподобный джентльмен сказал что-то, всего несколько слов, пока матросы его привечали. Недовольство, угрозы? Ничего такого он не слышал. Знает только, что матросы увели джентльмена вниз, туда, где молоденький джентльмен что-то колдовал с канатами. Ему-то ведь за женой надо было глядеть, так что больше он ничего не знает. И пусть джентльмены на него не обижаются, он со всем к ним почтением говорит, но остальное ведомо только матросам, они ведь забрали джентльмена с собой.
