Эрнст Юнгер - Годы оккупации
Нечто подобное я пережил и с добровольческим движением,[140] о котором я имел идеализированное представление. Отечество было повержено, как после 1806 года. В те времена в добровольческие отряды стекалась восторженная молодежь, готовая вопреки бессильному правительству бороться с превосходящей силой противника, под властью которого тогда находилась Европа. Тогда хватило нескольких лет, чтобы освободиться. При сравнении наше положение было лучше, чем тогда. Я обратился к Росбаху, который после возвращения из Прибалтики руководил таким незаконным объединением. Я жил в Лейпциге, и мне сразу же было поручено возглавить Саксонское отделение. Там оказалась группа, собиравшаяся в комнате, расположенной за табачной лавкой. Никакого воодушевления там не чувствовались, дела сразу же приняли неприятный оборот. Я работал в Зоологическом институте; иногда, когда я анатомировал спрута, ко мне заглядывал педель(Школьный сторож.) и вызывал меня в коридор. Там меня поджидал Росбах,[141] у которого вышли общественные деньги. Мне приходилось выручать его, разумеется, из собственного кармана. Эти люди что-то не очень походили на охотников Лютцова[142] или тугендбундовцев;[143] — общество, образованное в 1808 г., ставившее себе целью воспитание юношества в духе немецкого патриотизма) даже Занда, убившего Коцебу, представляешь себе несколько иначе. Один был замешан в политическом убийстве по распоряжению тайного судилища; другой участвовал в террористической деятельности, взрывая дома в Верхней Силезии, третий работал в Бреслау(Вроцлав — город в Силезии) редактором националистического еженедельника, участвовал в каких-то темных делах и сейчас скрывался от полиции. Через месяц я добился того, что Росбах освободил меня от этой должности, и я наконец-то свободно вздохнул. Кажется, ему и самому все это было не по душе, так как он распустил военное добровольческое объединение и основал объединение наподобие «Вандерфогеля»,(«Перелетные птицы» (нем. Wandervogel) — организованное в 1901 г. Карлом Фишером объединение любителей природы, туристических походов и народных песен.)6вместе они ходили в туристские походы.
Однако этот опыт был небесполезен. Достоевский еще в 1870 году описал классические типы в кружке заговорщиков-нигилистов; уж ему-то они, конечно, были хорошо знакомы по личному опыту. Теперь я мог это подтвердить. Угнетающее впечатление производит сугубо технический оттенок всего происходящего, отсутствие людей более высокого склада — такого, как, например, среди декабристов или революционных романтиков. Убийство Шатова по решению тайного судилища представляет собой кульминационный момент. Его зачинщик Петр Степанович — сугубый техник. В пролитой крови он видит средство для достижения господства и в качестве жертвы выбирает ни в чем не повинного человека. Симпатичным представляется один лишь несчастный прапорщик Эркель, которого злодейское убийство приводит в ужас, однако он думает, что Петр делает то, «что необходимо для общего дела». Он кончает Сибирью.
Кирххорст, 29 марта 1946 г.Провокационный вызов и ответная реплика. Очень скоро Гитлер стал отчетливо выделяться на фоне различных националистических сект. Его рост напоминает растение, которое на дряной почве вырастает до огромной величины, напитываясь ее силой. В то время его имя еще упоминалось в одном ряду с темными партнерами. Можно сказать, что он прошел через ряд триумвиратов.
Когда я его слушал, то у меня создалось от него впечатление бледного восторженного человека, который не столько высказывал новые мысли, сколько высвобождал новые силы. Казалось, что не столько он владеет словом, сколько слово владеет им. Таким представляешь себе медиума, снедаемого овладевающими им силами. В его гороскопе должна была присутствовать луна; Муссолини, в отличие от него, принадлежал к солярному типу, он был гораздо ясней и прозрачней, а также более предсказуем. Как раз умники-то и просчитались в оценке Гитлера. У него было бледное, неопределенное лицо медиума. Его питала силой неопределенность, он фокусировал ее излучения и отражал, словно вогнутое зеркало; он был сновидцем. Впоследствии я увидел портрет его матери; он многое объясняет. Такие образы наводят на мысль о другой стороне, о потаенной демонической истории, которая никогда не будет написана. Очевидно, юность он провел в мечтаниях. Кубин сказал мне, указывая на близко расположенный Браунау: «Там, внизу, живет много людей, которые его знали. Но они не замечали в нем ничего особенного».
Мюнхен был благоприятной почвой для его первых шагов, более благоприятной, чем Берлин. Его население импульсивнее, и у них был опыт Советской республики. Я видел рабочих, уволенных солдат в серых суконных мундирах, ребят с теми лицами, какие писал Лейбль.[144] В город приходили люди, жившие в горах. Они внимали ему как зачарованные.
В таких местах речи воспринимаются не умом, они действуют как заклинания. Поэтому их не опровергают при помощи аргументов. Он не сказал ничего нового, ничего такого, чего бы до него не было сказано социал-демократами или националистами. Чувствовалось, что все это взято из третьих рук — у Дюринга, Лангбена, Лагарда, Люгера[145] и тому подобных. Но это не имело значения. Он выдвигал даже такие безумные предложения, как например то, чтобы правительство начало печатать фальшивые франки. Но все было полно внутренней энергии, во всем чувствовались какие-то мощные токи.
Если у меня возникло ощущение, будто бы я попал в плавильный котел, нахожусь в центре национального единения, это было не так уж неверно. Но за этим было что-то другое, более сильное — открытие бесклассового общества со всеми вытекающими отсюда последствиями, с вызванным им колоссальным взрывом энергии. Это смешивает все краски палитры, разрушает иерархии, освобождает человека от навязанных обязательств, поглощает их и уносит в динамическом потоке. Массы осознают свое единство, свое равенство и даже свою свободу, воплощенные в одной личности. Возможно, что отсутствие у нее ярко выраженной физиономии еще больше способствует этому ощущению: они проецируют на эту личность свою веру, свои надежды, свое ощущение величия. Национальные страсти действуют при этом наподобие запала; движение неизбежно выходит за рамки национального, которое тоже составляет одну из красок общей палитры. Оно устремляется за пределы истории в неопределенное и необозримое пространство.
Тогда меня охватило что-то другое, похожее на очищение. Непомерное напряжение четырех военных лет привело не только к поражению, но и к унижению. Раздробленная на кусочки, прорезанная коридорами, разграбленная, обескровленная страна оказалась обезоруженной в окружении хорошо вооруженных, опасных соседей. Это был страшный, серый сон. И вот поднялся незнакомец и сказал то, что нужно было сказать, и все почувствовали, что он прав. Он сказал то, что должно было сказать правительство, если не теми же словами, то хотя бы в том же смысле, выразить это по крайней мере своим отношением, даже молчанием. Он увидел брешь, образовавшуюся между правительством, и народом. Он решил ее заполнить.
То, при чем я присутствовал, было не ораторским выступлением, а стихийным событием. Инфляция зашла тогда, кажется, уже довольно далеко. Голод — великая сила, голодные массы — это хорошие слушатели. Помнится, как после окончания собрания по залу ходили люди с мешками, в которые мы опускали денежные купюры.
Кирххорст, 30 марта 1946 г.Провоцирующий вызов и ответная реплика. Когда Эрнст Никиш закончил свою книгу «Гитлер, германский рок», на обложке которой, сделанной художником А. Паулем Вебером, можно было видеть легионы вооруженных людей, которые вместе со своими знаменами проваливаются в трясину, он показал мне оттиски. К сожалению, это был не просто политический памфлет, это было пророческое видение. Очевидно, это было перед самым вступлением Гитлера в должность канцлера. Никиш показался мне человеком, который вот-вот сам себя взорвет на воздух; я советовал ему воздержаться от публикации. Но он не был политическим противником в общепринятом смысле слова; он так глубоко страдал от того, что на его глазах надвигалось на страну, что ему было не до страха. Вскоре он и Вебер исчезли в тюрьмах.
Прошло десять лет после той мюнхенской речи; многое с тех пор изменилось в мире и в моих взглядах тоже. Политические события такого рода имеют детально развивающуюся историю со своими подъемами и спадами, которые, в частности, касаются также приятия и неприятия. Люди, ошибшиеся в своем выборе, стараются заострить внимание на тех моментах, которые они считают положительными, причем зачастую это делается с величайшей наивностью. Они стараются перечеркнуть те часы своего увлечения, которые, возможно, были лучшими в их жизни. Для оправдания на посмертном суде зачитываются не только добрые дела, но и заблуждения. Извергается только тот, кто тепл, а не горяч и не холоден.
