Хулио Кортасар - Экзамен
– Почему? – сказал Хуан задиристо, как большой ребенок.
– У меня нет объяснений, есть только страх. Ты же видишь, в каком состоянии Клара.
– Еще бы, такое нам устроили.
– Увози сейчас же.
Поскольку Стелле хотелось есть, для нее заказали еще сандвич.
– Прошу тебя, ешь поскорее и пойдем, – сказала Клара. – Вы не чувствуете, что-то горит?
– Это запах от цинковых крыш, – сказал репортер. – Но жара должна бы уже спадать. Да, здесь становится многолюдно. Какие лица. Боже мой. Я бы не удивился —
(и тут он удивился, вспомнив спину человека, закуривавшего сигарету на углу улицы), – если бы сюда вошел этот ваш славный профессор.
– Не думаю, – сказала Клара. – Он, наверное, уже сгнил наполовину за своим столиком в «Швейцарском».
– В ожидании автомобиля декана, – сказала Стелла, и репортер горячо поздравил ее и помог освободиться от гигантской бабочки, которая вознамерилась пройтись по ее лицу. Среди вошедших многие были в рубашках, но большинство – матросы. Один, уже совсем пьяный, подошел к столику —
Sometimes a wonder why I spend
a lonely night
dreaming of a song.[90]
– Красивый голос, – сказал репортер, допивая пятый стакан пива. – Правду говорят: что выпил, то и спел. Чего тебе, сынок?
Худой человек в синей пижамной куртке склонился над ним.
– Прошу прощенья… – говорил он, оглядываясь. – Всего сто песо.
– Ах, так? – сказал репортер. – Очень дешево.
– Сейчас просто, потому что ночь, – сказал человек. – Река ушла далеко от берега. Совсем обмелела.
– Ах, так.
– Главное, добраться до канала. Я знаю дорогу, ну —
(«Сейчас скажет: как свои пять пальцев», – подумала Клара) —
как свои пять пальцев. Главное – добраться до канала.
– За сто песо, – сказал репортер, начиная понимать.
– За всех четверых. Прямо сейчас.
– Че, Калимано, – позвал голос из глубины помещения. – Иди сюда.
– Иду, – сказал Калимано. – Ну, как?
– Я бы хотел знать, – сказал репортер, – у меня что, вид человека, который хочет сбежать?
Калимано улыбнулся, но продолжал ждать, хотя его снова позвали.
– В общем, я тут, – сказал он, наконец. – Если надумаете, свистните.
– Я свистну, – сказал репортер, открывая новую бутылку. – Пиво совсем теплое. Пейте, девочки.
– Не хочу. – Клара видела, что Калимано, сидя за столиком в глубине, смотрел на них выжидающе —
(«Да я же его знаю, – подумал репортер. – Того, кто закуривал сигарету, ну, конечно…») —
и иногда оборачивался, чтобы обменяться словом с другими двумя, попивая —
судя по форме бутылки и стаканов, скорее всего – семильон.
– Ладно, – сказал репортер, наливая себе пиво. – Это начинает повторяться чаще, чем тема Зигфридова рога. Эй, Хуан, послушай.
– Пей и оставь меня в покое, – сказал Хуан и сел на свой стул, не глядя на Клару, которая, подняв глаза, наблюдала за лицом Андреса, – время от времени левая бровь Андреса подрагивала в тике. Как будто подмигивает, только наоборот, как странно. Паутинка копоти тянулась от волос ко лбу; Клара дунула, и паутинка полетела на чужой столик, к тарелке. Бабочка из копоти, чего только не было сегодня ночью, – на память пришла фраза из девятой симфонии Брукнера Слово «оцелот». Золотистый… стихотворение Хуана: золотистый оцелот.
– Прочти мне маркополо, Хуан, – попросила она – Когда я устаю, мне нравится маркополо.
– Не хочется. Че, давайте лучше пойдем.
– Куда? – сказал Андрес. – Не видел, на улице?
– Прочти мне маркополо, – сказала опять Клара, и Стелла повторила за ней как эхо: «Прочти маркополо».
– Да это шантаж, – пробормотал Хуан, бросая рассерженный взгляд на Андреса. – Сначала ты, а теперь они с этим маркополо, и…
– И сто песо, – сказал репортер. – Вот того сеньора зовут Калимано, и он за сто песо предлагает вам лодку.
– Что ты говоришь?
– То самое, что ты слышишь. Это первая из двух новостей. А вторая – не такая уж новость, так что спешки никакой. Че, что за нервы!
Но Андрес уже шел через бар (вставая, он опрокинул стакан репортера, к счастью, пустой; репортер его тотчас же наполнил) —
(«я хотела послушать маркополо») —
Да, Хуан, прочитай —
– Куда он пошел?
– К Калимано, – сказал репортер. – По сути дела, для вас с Кларой это лучший выход.
– Ладно, – сказал Хуан и достал еще одну сигарету.
– Я… – сказала Клара, глядя на Андреса, склонившегося над столиком в глубине, на его худощавое тело, четко рисовавшееся на фоне дощатой стены, где вверху – поддельный (поддельный ли?) занавес, как в варьете, а рядом – дверь туалета, а на ней нарисована рука, указывающая направление, и все это в голубоватом мареве дыма и тумана, сочащегося в отверстие неработающей вытяжки. В бар вбежал мужчина и что-то сказал парню за стойкой. Когда он выбегал, наткнувшись по дороге на стул, бармен крикнул ему: «Погоди!» – но увидел, как тот выскочил в дверь, и тогда одним прыжком —
(«поистине, золотистый оцелот»)
перемахнул через стойку и стремглав помчался за ним следом.
– Кто же теперь принесет нам пиво? – посетовал репортер. – По-моему, официант не имеет права на такую самостоятельность, однако, кажется, все уже смылись. А пивные краны без присмотра? Представляю, что тут начнется, когда оживут насосы.
Хуан улыбнулся ему почти спокойно. «Хороший заключительный аккорд для сегодняшнего дня, – подумал он. – Каждый вечер мы видим, как люди расходятся по домам, с кем-то из них мы прощаемся, вешаем одежду в шкаф – и все это проделываем не задумываясь, без драматизма – завтра все начнется сначала. Но эти двое уже не придут сюда больше. Этот бар завтра для нас не откроется».
– Хотим маркополо, – сказала Стелла. – Наверное, красивое.
– Давай маркополо, – сказал репортер. – Разобьем, по крайней мере, монотонность, единственное, что осталось неразбитым.
– Боюсь, не вспомню, – сказал Хуан. – Дурацкое стихотворение, написано совсем в иные времена.
– Именно поэтому, – сказала Клара и легла щекою ему на плечо. – Именно поэтому, Хуан.
– Ладно, ладно, сейчас, – пробормотал Хуан. – Я написал его, когда мне нравились слова, эта поэтическая игра. Иди сюда, Андрес, присоединись к публике. Тайфер вновь шествует по Гастингскому полю, но вместо песни о сражении дарит нам утреннюю серенаду или мадригал —
– видишь, все возвращается, слова dont je fus dupe[91].
Да, старуха, мы достойны маркополо, а потому —
МАРКО ПОЛО вспоминает:
Твои рабы искали дни за днями
мой след, чтоб для меня открыть ворота.
Пути и годы сбили их со счета -
вернулся караван, гремя цепями.
Но лунная тропа со мной, как прежде,
и шелка шум, и грозный гул ночами…
Вернулся караван, гремя цепями,
а отплывал я – с парусом надежды!
Твой край далекий, крохотный и строгий,
где карлики-деревья длят досаду,
кроты взрыхляют борозды по саду
и рой огнистый реет над дорогой!
Твоих земель размытая граница -
в пометках ливня, в зелени таможен.
В мою котомку амулет положен,
что на границе чуждой пригодится.
А речь твоя – лишь те ее узнали,
кто облаков следил метаморфозы -
дыханье ночи, лезвие угрозы
и ожиданье, там, на перевале.
Ворота выгнул времени избыток,
ты – за преградой из обсидиана,
за временем, и гонг звучит нежданно –
к дверям бросаю имя, точно свиток.
Тринадцать лун в кровавом омовенье,
цикад хрустальных музыка слепая,
луна в воде скользит, не утопая,
и ты – стократ прекрасней в отдаленье![92]
– Замечательно, – сказал репортер. – Сверкающее, многоцветное стихотворение.
– Помолчите, – сказала Клара. – Это – мое, оно мне нравится, и, кроме того, оно из иной поры. Небольшое воспоминание специально для меня, колечко на память.
– Действительно, отдает иным миром, – сказал Хуан. – А вообще-то, Клара, тому назад совсем немного лет…
Сердце – калейдоскоп живой,
шаг, другой – и ты сам иной!
– Ты прав, – сказал Андрес, наклоняясь к репортеру, который уставился в стакан. – Этот тип повторил мне свое предложение.
– Понятно, но они не хотят уезжать.
– Конечно, не хотим, – сказал Хуан, и ему вдруг вспомнилась его квартира и ваза, а в ней – цветной кочан, один в доме, цветной кочан в квартире, один-одинешенек.
