Джозеф Конрад - Победа
Слышно было, как он пробовал открыть эту дверь; потом, перегнувшись через перила, сказал:
— Уанг пойдет за ключами.
Двое остальных ожидали. Их неясные очертания сливались в темноте веранды, откуда вдруг послышался, тотчас подавленный, стук зубов мистера Джонса, потом легкое шарканье ног Рикардо. Прислонившись к перилам, хозяин и проводник, казалось, забыли об их существовании. Вдруг он сделал легкое движение и прошептал:
— Ах, вот и Уанг.
Потом он громко сказал что-то по-малайски и из неясной группы, угадывавшейся в направлении тропинки, послышался ответ:
— Иа туан.
— Я послал Уанга за ключом и светом, — сказал Гейст бесстрастным голосом, равнодушие которого поразило Рикардо.
Уанг недолго исполнял данное ему поручение. Вскоре в далеких глубинах мрака появился свет фонаря, который он покачивал в руке. Беглый луч его скользнул по вагонетке и по странной фигуре дикаря Педро, склонившегося над вещами. Уанг приблизился к бунгало и взошел на ступени. Он попробовал за мок, который не подавался, потом толкнул плечом дверь, и она открылась с похожим на внезапный взрыв шумом, словно то был крик гнева, вызванного вторжением после двух лет покоя Забытый листок бумаги слетел с высокой черной конторки и грациозно опустился на пол. Уанг и Педро принялись ходить взад и вперед через взломанную дверь, с вещами, которые они снимали с вагонетки; один входил и выходил, быстро скользя, другой — тяжело покачиваясь. Потом, повинуясь приказаниям, отданным спокойным голосом «номера первого», Уанг сделал со своим фонарем несколько рейсов в кладовые и принес просты ни, консервы, кофе, сахар и пачку свечей. Он зажег одну из них и прикрепил ее на край конторки. Педро, получив зажигалку и связку хвороста, принялся разводить огонь в очаге, на который поставил полный воды чайник, протянутый ему Уангом издали, словно через пропасть. Гейст выслушал выражения благодарности своих гостей, пожелал им спокойной ночи и удалился, предоставив им отдыхать.
VIII
Гейст удалялся медленно. В его бунгало все еще не было света, и он говорил себе, что так, без сомнения, лучше. Тем не менее сейчас он был гораздо спокойнее. Уанг пошел вперед с фонарем, словно торопясь уйти от обоих европейцев и их волосатого слуги. Свет не раскачивался больше перед ними, он стоял неподвижно у веранды.
«Номер первый» бросил назад машинальный взгляд и увидел другой свет: это был очаг незнакомцев, устроенный на открытом воздухе. Черная тень, чудовищно большая и неуклюжая, наклонилась над пламенем, потом скрылась в тени. Вероятно, вода закипела.
У Гейста осталось мрачное впечатление от этого существа сомнительной человечности. Он сделал несколько шагов. Кем могли бьггь люди, имевшие подобное существо в качестве слуги? Он остановился. Миновала пора неясного опасения перед далеким неизбежным будущим, в котором он представлял себе Лену, отделенною от него глубокими и тонкими разногласиями; пора беспечного скептицизма, который, как тайное ограничение его души, заранее обессиливал все его попытки к действию. Он не принадлежал больше самому себе и теперь перед ним вставал несравненно более повелительный и священный долг. Он дошел до бунгало и в самом конце светового круга от фонаря, на верхней ступеньке, увидел ноги и край юбки своей подруги. Остальной силуэт угадывался до пояса. Она сидела на стуле, и тень низкой кровли падала на ее плечи и голову. Она не двигалась.
— Вы не заснули тут? — спросил Гейст.
— О нет, я ждала вас в тени.
Гейст оставил фонарь и прислонился к деревянной колонне на верху крыльца.
— Это лучше, что у вас не было света. Но вам было невесело с вдеть так в темноте?
— Мне не нужно света, чтобы думать о вас.
Очарование голоса придавало ценность банальной фразе, которая между тем имела также достоинство искренности. Гейст слегка рассмеялся и сказал, что пережил только что большое удивление. Она не рискнула ничего спросить. Он старался представить себе грациозную позу молодой женщины. Слабый свет позволял угадывать эту полную уверенной грации манеру, которая была драгоценным свойством Лены.
Она думала о нем, но не интересовалась незнакомцами. С первого дня она любовалась им; ее привлекали его теплый голос И мягкий взгляд, но она чувствовала, что узнать его бесконечно трудно, он придавал ее жизни особый интерес, обещание, полное вместе с тем угроз, которых она не могла подозревать; такое счастье, казалось, не могло быть предназначено бедной девушке, обреченной на нищету. Ее не должна была раздражать явная (амкнутость, уносившая Гейста в известный ему одному мир. Когда он сжимал ее в своих объятиях, она чувствовала в его ласке большую и неодолимую силу; она убеждалась в его глубоком чувстве и надеялась, что, быть может, она не слишком скоро надоест ему. Она говорила себе, что он пробудил ее к познанию возвышенных радостей; что даже чувство неловкости, которое он в ней вызывал, было восхитительно, несмотря на печаль, и что она постарается удержать его как можно дольше, покуда ее утомленные руки и обессиленная душа не в силах будут цепляться за него.
— Уанга здесь, конечно, нет? — неожиданно спросил Гейст.
Она ответила словно в полусне:
— Он поставил на землю фонарь и, не останавливаясь, пустился бежать.
— Бежать? Уанг? В самом деле, обычный час его возвращения домой давно прошел; но чтобы увидели его бегущим — это падение для Уанга, достигшего такого совершенства в искусстве исчезать. Вы не думаете, что что-нибудь могло смутить его настолько, чтобы заставить позабыть об обычном его мастерстве?
— Разве у него был повод к смущению?
Голос Лены был мечтателен и несколько неуверен.
— У меня, по крайней мере, был, — сказал Гейст.
Она не слушала его. Фонарь отбрасывал на потолок тени от ее лица. Глаза ее, словно испуганные и настороженные, горели над освещенным подбородком и белой шеей.
— Честное слово, — прошептал Гейст. — Теперь, когда я их больше не вижу, мне трудно поверить в существование этих людей.
— А в мое вы верите? — спросила она с такой живостью, что Гейст сделал невольное движение, как человек, на которого еде лано внезапное нападение. — Когда вы не видите меня, вы вери те, что я существую?
— Вы? Да самым восхитительным образом в мире! Милая моя Лена, вы не сознаете своей собственной прелести. Одного вашего голоса достаточно, чтобы вас нельзя было забыть.
— О, я не об этом забвении говорю… Если бы я умерла, я верю, что вы помнили бы меня. Но что мне в этом? Я хотела бы при жизни…
Стоя рядом с Леной, Гейст возвышался в полутьме своей ат летической фигурой. Широкие плечи, мужественное лицо, каза лось, скрывавшее его безоружную душу, терялись в тени над по лосой света, в которой стояли его ноги. Его мучила тревога, и которой она не участвовала. Она не представляла себе ясно тех условий существования, которые он ей предложил. Вовлеченная в страшную неподвижность его жизни, она оставалась чуждой этой жизни, продолжая не понимать ее.
Она, например, никогда не могла бы осознать всю невероятную неправдоподобность появления этой лодки.
Казалось, она о ней совершенно не думала и, быть может, уже позабыла о самом факте. Гейст внезапно принял решение больше не говорить об этом. Не потому, чтобы он боялся ветре вожить молодую женщину; не питая сам никакого определенного опасения, он не мог представить себе точного впечатления, которое произвело бы на нее более или менее подробное объяснение. Некоторые события обладают свойством производить различное действие на различные умы или даже на один и тот же ум в различные моменты. Всякий человек, сколько-нибудь разбирающийся в себе, знаком с такого рода положением. Гейст понимал, что подобный визит не мог обещать ничего хорошего. Неприязнь, с которой он в данную минуту относился вообще ко всему человеческому роду, заставляла его считать этот визит особенно угрожающим.
Он бросил взгляд на другое бунгало. Костер уже погас. Ни один горящий уголек, ни одна струйка дыма не указывали больше на присутствие незнакомцев. Смутно рисовавшиеся в темноте очертания, мертвая тишина ничем не обнаруживали этого необычайного вторжения. Покой Самбурана казался ненарушимым, как и во всякую другую ночь. Все оставалось неизменным, но, несмотря на это, Гейст вдруг спохватился, что в течение целой минуты, хотя рука его лежала на спинке кресла, в котором сидела Лена, а сам он стоял на расстоянии не более одного шага от нее, он не ощущал ее присутствия, впервые с тех пор, как привел ее в эту непобедимую тишину. Он поднял фонарь, и этот жест пробудил на веранде молчаливую жизнь. Полоса тени быстро пробежала по лицу Лены, и свет облил ее черты, неподвижные, словно в экстазе. Глаза ее смотрели пристально, губы были серьезны. Ее слегка открытое платье тихонько поднималось в такт ровному дыханию.
