Оноре Бальзак - Жизнь холостяка
Покорное повиновение, которого старый скряга добился в своем доме от детей, передалось его внукам, подлежащим к тому же его опеке; для них он сколачивал изрядное состояние, действуя, по его словам, в их интересах так же, как он действовал бы для самого себя. Поэтому Барух и Франсуа не посмели выразить хотя бы малейшее удивление или неодобрение, но они многозначительно переглянулись, обменявшись таким образом мыслью о том, каким вредным и роковым был этот совет для Макса.
— Несомненно, сударыня, — сказал Барух, — что если вы желаете получить наследство от вашего брата, то для этого есть только одно-единственное верное средство: вам необходимо остаться в Иссудене до тех пор, пока...
— Вы бы хорошо сделали, маменька, написав Дерошу обо всем этом, — заметил Жозеф. — Ну, а я не притязаю на большее сверх того, что дядя соизволил мне дать...
Установив огромную ценность тридцати девяти картин, Жозеф заботливо выдернул из них гвозди, подклеил каждую бумагой при помощи обыкновенного клея, положил одну на другую, упаковал все в огромный ящик и отправил через почтовую контору на имя Дероша, которому собирался написать письмо с извещением о посылке. Этот драгоценный груз был отправлен накануне.
— Вы продешевили, — сказал Ошон.
— Но я легко бы мог получить за картины сто пятьдесят тысяч франков.
— Мечта художника! — сказал Ошон, насмешливо посмотрев на Жозефа.
— Послушай, — сказал Жозеф, обращаясь к матери, — я напишу Дерошу и объясню ему, каково здесь положение вещей. Если Дерош посоветует тебе оставаться, ты останешься. Что касается твоей должности, то мы всегда найдем такую же...
— Мой дорогой, — сказала Жозефу г-жа Ошон, выходя из-за стола, — я не знаю, каковы картины вашего дяди, но они должны быть хороши, судя по тем местам, откуда взяты. Если все вместе они стоят хотя бы сорок тысяч франков, по тысяче франков за картину, то не говорите об этом никому. Хотя мои внуки сдержанны и хорошо воспитаны, они все-таки могут без какого-либо злого умысла рассказать о подобной, как вы утверждаете, находке; весь Иссуден узнает о ней, а не следует, чтобы наши противники подозревали это. Вы ведете себя, как ребенок!
В самом деле, к полудню многие в Иссудене, — в частности, Максанс Жиле, — были уже осведомлены о мнении Жозефа; все бросились разыскивать старые картины, о которых раньше и не думали, и вытащили на свет божий разную отвратительную мазню. Макс уже раскаивался, что побудил старика подарить картины, а когда он узнал о плане старого Ошона, его ярость против наследников еще увеличилась от сознания своей, как он выражался, дурацкой оплошности. Единственно чего надо было бояться, так это именно возможности религиозного влияния на слабую натуру Руже. Таким образом, сведения, сообщенные ему двумя приятелями, укрепили Максанса Жиле в его решении превратить в деньги все долговые обязательства, какими располагал Руже, и сделать, кроме того, заем под его земли, чтобы возможно скорее перевести все в ренту; однако он считал еще более неотложным изгнать из города парижан. Но гениальная хитрость всех Маскарилей и Скапенов вкупе — и то нелегко разрешила бы эту проблему.
Флора, по наущению Макса, заявила, что г-н Руже очень устает от своих прогулок, что ему в его возрасте нужно ездить в коляске. Этот предлог был вызван необходимостью побывать без ведома округи в Бурже, Вьерзоне, Шатору, Ватане — везде, куда понадобилось бы съездить Руже, Флоре и Максу для реализации денежных вложений старика. Таким образом, к концу той же недели весь Иссуден был поражен, узнав, что Руже отправился в Бурж покупать коляску, — мероприятие, истолкованное «рыцарями безделья» в благоприятном для Баламутки смысле. Флора и Руже приобрели ужаснейшую «берлину» с фальшивыми окошечками, с растрескавшимся кожаным фартуком, которая, отслужив двадцать два года и девять походов, была продана после смерти одного полковника, взявшего на себя во время отсутствия своего друга, знаменитого маршала Бертрана, этого верного сподвижника императора, присмотр за его имениями в Берри. Берлина, выкрашенная в грубый зеленый цвет, могла бы сойти за коляску, но оглобли были переделаны так, чтобы запрягать только одну лошадь. Она принадлежала к тому виду экипажей, которые быстро вошли в моду вследствие оскудения состояний и стали прилично именоваться одноконками, тогда как вначале их называли брызгалками. Сукно этой одноконки, проданной за коляску, было изъедено молью, позументы походили на нашивки инвалида, железные части дребезжали; но она стоила всего четыреста пятьдесят франков; Макс купил для нее в полку, стоявшем тогда в Бурже, здоровую толстую кобылу, забракованную для военной службы. Он велел перекрасить коляску в густой коричневый цвет, приобрел по случаю довольно хорошую сбрую, и весь город Иссуден переполошился в ожидании экипажа папаши Руже.
Когда в первый раз старик выехал в этой коляске, все обыватели со своими домочадцами, заслышав ее грохот, повыскакивали на пороги домов, и не было ни одного окна, не занятого любопытными. Во второй раз холостяк доехал до самого Буржа и, чтобы освободиться от забот по операции, рекомендованной — или, вернее, предписанной — ему Флорой Бразье, выправил там у нотариуса доверенность на имя Максанса Жиле с полномочием перевести в другие ценности все договорные обязательства, перечисленные в доверенности. Флора оставила за собой и г-ном Руже ликвидацию вложений, сделанных в Иссудене и окрестных кантонах. Руже посетил главного нотариуса города Буржа и просил его устроить ему заем в сто сорок тысяч франков под залог имущества. В Иссудене ничего не знали об этих ловких и осторожных шагах. Максанс был хорошим наездником и с пяти часов утра до пяти часов вечера мог успеть съездить на своей лошади в Бурж и обратно, а Флора ни на минуту не оставляла старика. Руже без труда согласился на операцию, которой от него требовала Флора, но пожелал, чтобы за мадемуазель Бразье был закреплен лишь доход с бумаг в пятьдесят тысяч франков пожизненно, а сами бумаги были положены на его имя, как владельца, не пользующегося процентами. Упорство, проявленное стариком в домашней борьбе, которой потребовало это дело, возбудило беспокойство у Макса: он усматривал здесь настроения, вызванные присутствием законных наследников.
Занятый великими деяниями, которые он хотел скрыть от города, Макс забыл о торговце зерном. Фарио после многих ухищрений и разъездов, предпринятых с целью повысить цену на зерно, обязался наконец выполнить свои поставки. На следующий день по своем приезде он заметил, что у церкви Капуцинов, напротив которой он жил, крыша черна от голубей. Проклиная себя за то, что не осмотрел крыши, он бросился к своему складу и обнаружил, что его запасы уменьшились вдвое. Разбросанный повсюду помет крыс, мышей и полевок открыл ему вторую причину его разорения. Церковь превратилась в Ноев ковчег. Но испанец от бешенства стал бледен как полотно, когда, стремясь определить размеры своих потерь и убытков, заметил, что все зерно снизу стало прорастать (Максу пришло в голову влить в середину кучи зерна несколько ведер воды, пользуясь для этого жестяною трубой). Присутствие голубей и крыс можно было объяснить действием их животного инстинкта, но в этой последней порче обнаруживалась рука человека. Фарио сел в боковой часовне на скамейку алтаря и сжал голову руками. После получаса размышлений в испанском духе он заметил белку, которую Годде-сын поместил-таки к нему в качестве нахлебницы, — она играла со своим хвостом на поперечной балке, в середину которой упирался столб, поддерживавший крышу. Испанец спокойно встал, явив сторожу зернового склада совершенно невозмутимую физиономию, какие бывают у арабов. Фарио никуда не жаловался, он вернулся домой, а затем отправился нанимать рабочих, чтобы ссыпать в мешки хорошее зерно, высушить на солнце подмокшее и спасти что только можно; потом он снова занялся поставками, определив потери в три пятых всего запаса. Но собственные его уловки уже успели вызвать повышение цен, и он опять потерпел убыток, покупая недостающие три пятых зерна. Таким образом, его потеря возросла еще в полтора раза.
Испанец, у которого не было врагов, безошибочно установил, что стал жертвой мести Жиле. Для него было ясно, что именно Макс и некоторые другие, — конечно, единственные виновники и всех ночных проделок в городе, — взгромоздили его тележку на гору, а затем, себе на потеху, разорили его; он потерял тысячу экю — почти все состояние, с трудом приобретенное испанцем со времени заключения мира. Вдохновленный мыслью о мщении, этот человек проявил такое же упорство и хитрость, как шпион, которому обещали бы хорошее вознаграждение. Незаметно рыская ночью по Иссудену, он в конце концов совершенно убедился в злокозненности «рыцарей безделья»: он видел их, всех пересчитал, подсмотрел их свидания и пирушки у Коньеты; затем как-то он был свидетелем одной из их проделок, притаившись неподалеку, и собственными глазами увидел, как они себя ведут по ночам.
