Эрих Ремарк - Черный обелиск
— Я? — повторяю я растерянно.
— Да, ты.
Я озираюсь. Передо мною сад, зеленый и жаркий, пестреющий всеми красками середины лета, проносятся ласточки, бесконечно синеет небо, а сверху, из окна, на нас глазеет старик Кнопф, который только что очнулся после пьянства; он в подтяжках и клетчатой рубашке.
— Мне нужно подумать, — говорю я. — Сразу я не могу ответить. Это слишком трудно. Сейчас у меня такое чувство, что я просто взорвался бы, если бы знал это наверняка.
— Размышляй, но в меру, не то нам придется отправить тебя к Вернике. Но не для того, чтобы ты играл там на органе.
— А ведь так оно и есть, — говорю я. — Действительно так и есть! Если бы мы знали точно заранее час своей смерти, мы бы сошли с ума.
— Еще стаканчик пива? — спрашивает фрау Кроль, высовываясь из кухонного окна. — Есть и малиновый компот. Свежий.
— Спасен! — восклицаю я. — Только вы меня спасли, сударыня. Я чувствовал себя как стрела, устремленная к солнцу и к Вернике. Слава Богу, все еще на своих местах! Ничто не сожжено! Милая жизнь еще играет вокруг нас бабочками и мухами, она не превратилась в прах и пепел, она здесь, со всеми своими законами, и даже с теми, которые мы навязали ей, как сбрую — чистокровному рысаку. И все-таки к пиву не давайте нам малинового компота, пожалуйста! А вместо этого кусок плавленого гарцского сыра. Доброе утро, господин Кнопф! Каков денек? Что вы думаете насчет жизни?
Кнопф смотрит на меня вытаращив глаза. Лицо у него серое, под глазами — мешки. Через минуту он сердито качает головой и закрывает окно.
— Зачем-то он был тебе нужен?
— Да, но только сегодня вечером.
x x x
Мы входим в ресторан Эдуарда Кноблоха.
— Посмотри-ка! — говорю я и сразу останавливаюсь, словно налетел на дерево. — Жизнь, как видно, и такие штучки подстраивает. Следовало бы это помнить!
В погребке, за одним из столиков, сидит Герда, перед ней букет оранжевых лилий. Она одна и как раз отрезает себе кусок от седла косули, величиной чуть не с этот стол.
— Ну что ты скажешь? — обращаюсь я к Георгу. — Разве здесь не пахнет предательством?
— А было что предавать? — спрашивает Георг, в свою очередь.
— Нет. А вот насчет обманутого доверия…
— А было доверие?
— Брось, Сократ ты этакий! — отвечаю я. — Разве ты не видишь, что это дело толстых лап Эдуарда?
— Да уж вижу. Но кто, собственно, тебя предал? Эдуард или Герда?
— Конечно, Герда! Кто же еще? Обычно тут бывает виноват не мужчина.
— И женщина тоже нет.
— А кто же?
— Ты сам. Никто, кроме тебя.
— Ладно, — отвечаю я. — Тебе легко говорить. Тебе-то не изменяют, ты сам изменяешь. Георг самодовольно кивает.
— Любовь — вопрос чувства, — назидательно замечает он, — не вопрос морали. Но чувство не знает предательства. Оно растет, исчезает, меняется — где же тут предательство? Это же не контракт. Разве ты не осточертел Герде своими жалобами на Эрну?
— Только в самом начале. Ведь скандал в «Красной мельнице» разыгрался тогда при ней.
— Ну так нечего теперь ныть. Откажись от нее или действуй.
Рядом с нами освободился столик. Мы усаживаемся. Кельнер Фрейданк убирает грязную посуду.
— Где господин Кноблох? — спрашиваю я. Фрейданк озирается:
— Не знаю. Он все время сидел за столом вон с той дамой.
— Как просто, а? — говорю я Георгу. — Вот до чего мы дошли. Я — естественная жертва инфляции. Еще раз. Сначала Эрна, теперь Герда. Неужели мне суждено быть вечным рогоносцем? С тобой таких шуток ведь не случается.
— Борись! — заявляет Георг. — Еще ничего не потеряно. Подойди к Герде!
— Но каким оружием мне бороться? Могильными камнями? А Эдуард кормит ее седлом косули и посвящает стихи. В качестве стихов она не разбирается, но в пище — увы, очень. И я, осел, сам во всем виноват! Я сам притащил сюда Герду и раздразнил ее аппетит! В буквальном смысле этого слова!
— Тогда откажись, — говорит Георг. — Зачем бороться? Бороться за чувство вообще бессмысленно.
— Вот как? А почему же ты минуту назад советовал мне бороться?
— Оттого, что сегодня вторник. Вон идет Эдуард — в парадном сюртуке и с бутоном розы в петлице. Ты уничтожен.
Увидев нас, Эдуард приостановился. Он косится в сторону Герды, потом приветствует нас со снисходительным видом победителя.
— Господин Кноблох, — обращается к нему Георг. — Правда ли, что верность — основа чести, как сказал наш обожаемый фельдмаршал, или неправда?
— Смотря по обстоятельствам, — осторожно отвечает Эдуард. — Сегодня у нас битки по-кенигсбергски, с подливкой и картофелем. Очень вкусные.
— Может ли солдат нанести товарищу удар в спину? — неумолимо продолжает Георг. — Брат брату? Поэт поэту?
— Поэты постоянно нападают друг на друга. В этом их жизнь.
— Их жизнь — в честной борьбе, а не в том, чтобы всаживать кинжал в живот другого, — заявляю я.
На лице Эдуарда появляется широкая ухмылка.
— Победа — победителю, дорогой Людвиг, catch as catch can[9]. Разве я жалуюсь, когда вы являетесь ко мне с талонами, которым цена — ноль?
— Конечно, — отвечаю я, — и еще как!
В эту минуту кто-то отстраняет Эдуарда.
— Мальчики, наконец-то вы пришли, — сердечным тоном говорит Герда. — Давайте пообедаем вместе! Я надеялась, что вы придете!
— Ты сидишь в винном погребке, — язвительно замечаю я, — а мы просто пьем пиво.
— Я тоже предпочитаю выпить пива. Я сяду с вами.
— Ты разрешишь, Эдуард? — спрашиваю я. — Catch as catch can.
— А что тут Эдуарду разрешать? — спрашивает Герда. — Он только рад, когда я обедаю с его друзьями. Верно, Эдуард?
Эта змея уже зовет его просто по имени.
— Разумеется, ничего не имею против, конечно, только приятно… — заикаясь, отвечает Эдуард.
Я наслаждаюсь его видом: он взбешен, побагровел и злобно улыбается…
— Красивый у тебя бутон, — замечаю я. — Ты что, на положении жениха, или это просто любовь к природе?
— Эдуард очень чуток к красоте, — отвечает за него Герда.
— Это да, — соглашаюсь я. — Разве тебе подали сегодня обычный обед? Унылые битки по-кенигсбергски в каком-нибудь безвкусном немецком соусе?
Герда смеется:
— Эдуард, покажи, что ты настоящий рыцарь! Разреши мне пригласить пообедать твоих друзей! Они постоянно утверждают, будто ты ужасно скуп. Давай докажем им обратное. У нас есть…
— Битки по-кенигсбергски, — прерывает ее Эдуард, — хорошо, пригласим их на битки. Я позабочусь, чтобы они были экстра и вам подали…
— Седло косули, — заканчивает Герда. Эдуард пыхтит, как неисправный паровоз.
— Разве это друзья? — заявляет он.
— Что такое?
— Да мы с тобой кровные друзья, как ты с Валентином, — говорю я. — Помнишь наш последний разговор в клубе поэтов? Хочешь, я повторю его вслух? Каким размером ты теперь пишешь стихи?
— Так о чем же вы там говорили? — спрашивает Герда.
— Ни о чем, — поспешно отвечает Эдуард. — Эти двое никогда слова правды не скажут. Остряки, убогие остряки, вот они кто! Понятия не имеют о том, насколько жизнь серьезна.
— А насчет серьезности жизни, думаю, что, кроме могильщиков да гробовщиков, никто не знает ее лучше, чем мы.
— Ну, вы! Вы видите только нелепые стороны смерти, — вдруг ни с того ни с сего заявляет Герда. — А потому перестали понимать серьезность жизни.
Мы смотрим на нее, обалдев от удивления. Это уже, несомненно, стиль Эдуарда. Я чувствую, что сражаюсь за потерянную территорию, но еще не имею сил отступить.
— Откуда у тебя эти мысли, Герда? — спрашиваю я. — Эх ты, сивилла, склоненная над темными прудами меланхолии!
Герда смеется:
— Вы всю жизнь только и думаете, что о могильных камнях. А другим не так легко заинтересоваться могилами. Вот, например, Эдуард — это соловей.
На жирных щеках Эдуарда расцветает улыбка.
— Так как же насчет седла косули? — спрашивает Герда.
— Что ж, в конце концов, почему бы и нет?
Эдуард исчезает. Я смотрю на Герду.
— Браво! — восклицаю я. — Первоклассная работа. Как прикажешь все это понимать?
— Не делай лицо обиженного супруга, — отвечает она. — Просто радуйся жизни, и все.
— А что такое жизнь?
— Именно то, что в данную минуту происходит.
— Браво! — на этот раз восклицает Георг. — И сердечное спасибо за ваше приглашение. Мы в самом деле очень любим Эдуарда; только он нас не понимает.
— Ты тоже его любишь? — обращаюсь я к Герде.
Герда смеется.
— Какой он еще младенец, — говорит она Георгу. — Вы не могли бы хоть немного открыть ему глаза на то, что не все и не всегда его собственность? Да еще если он сам для этого ничего не делает.
— Я неутомимо тружусь, стараясь просвещать его, — отвечает Георг. — Но в нем есть куча препятствий, которые он называет идеалами. Когда он наконец заметит, что это всего-навсего эгоистический снобизм, он исправится.
