Норман Мейлер - Американская мечта
– О, вы слишком добры ко мне.
Мы оба подумали о том, что она вела себя далеко не так хорошо, во всяком случае – с полицией.
– Но я и впрямь старалась не навредить вам. В конце концов, вы мне отнюдь не противны.
– Хотелось бы надеяться.
Она вибрировала в поле внимания, возникшем между нами.
– Конечно, не противны. Но какой женщине прок от мужчины, который ей не противен? Все это херня. – И она сладко улыбнулась мне. – Между нами говоря, ваш тесть приложил руку к вашему освобождению.
– Интересно бы узнать, почему.
– А это вы у него спросите. – Секунду у нее был такой вид, будто она готова была рассказать мне еще кое-что, но потом передумала. – Знаете, сегодня вечером здесь все вверх дном. Все время приезжали люди. Теперь остались только двое. Скажу вам по секрету, эти двое – просто чудовищны.
– Тем не менее пойдем к ним.
– А вы не хотите сначала навестить Деирдре?
– Ее привезли из школы?
– Конечно, привезли. Она ждала вас до полуночи. А потом дед отправил ее спать. Но она все равно не спит.
Меня охватила жуткая тоска, точно самолет, в котором я летел, начал безнадежно падать. Уж больно кружной получался у меня путь. Я собрал последние силы, чтобы подготовиться к встрече с Келли, а теперь все могло пойти прахом. Могли нахлынуть воспоминания. А я не хотел их. Я ведь впервые увидел Деирдре в тот же день, что и Келли, в этих апартаментах, девять лет назад, и воспоминание это было не из приятных. Дебора боялась своего отца. Когда Келли обращался к ней, губы ее дрожали. Я никогда еще не видел ее столь беспомощной, в ее поведении таился намек на то, что брак со мной она считала позором.
И лишь Деирдре в какой-то мере спасла тот вечер. Она не виделась с матерью больше месяца, шесть недель назад ее привезли из Парижа повидаться с Келли, но она кинулась сразу ко мне, не обратив внимания на мать и деда.
– Moi, je suis gros garсon, – сказала она. Для трехлетней она была очень мала ростом.
– Tu es tres chic, mais tu n'as pas bien L'air d'un garсon.
– Alors, c'est grand papa gui est gros garсon.*
* Я славный парень. – Ты просто блеск, но ты не похожа на славного парня. – Так, значит, это дедушка у нас славный парень? (фр.)
Мы засмеялись. И больше в тот вечер никто не рассмеялся ни разу.
Рута отвлекла меня от воспоминаний, положив руку мне на плечо.
– Не знаю, готов ли я сейчас к встрече с Деирдре, – сказал я.
– Здесь платят наличными, – заметила Рута и повела меня к детской. – Я постараюсь дождаться вас тут. Мне нужно кой о чем поговорить с вами. – Она улыбнулась, открыла дверь и сказала: – Деирдре, пришел твой отчим.
Та тут же выпрыгнула из постели. Тощая, точно скелет с ручонками, она крепко обняла меня.
– Включи-ка свет, – сказал я. – Хочу поглядеть, на что ты стала похожа.
На самом же деле мне просто было страшно оставаться с нею в темноте, точно мой мозг стал бы тогда слишком прозрачен. Но когда свет зажегся, картины минувшей ночи исчезли. Я почувствовал, что очень рад видеть Деирдре. В первый раз с той минуты, как я вошел в отель, мне стало хорошо.
– Ну, давай поглядим.
Последний раз я видел ее на Рождество, она очень выросла за это время и обещала стать высокой и стройной. Уже сейчас я не смог бы поцеловать ее в темечко. Нежные, точно птичьи перышки, волосы Деирдре напоминали о лесе, где птицы вьют свои гнезда. Она не была хорошенькой, в ней не было ничего, кроме глаз. У нее было тонкое треугольное лицо с острым подбородком, такой же широкий, как у Деборы, рот и нос с чересчур четко вылепленными для ребенка ноздрями – но зато глаза! Огромные глаза глядели на тебя чисто и лучезарно, с каким-то животным испугом – маленький зверек с огромными глазами.
– Я боялась, что не увижу тебя.
– С чего ты взяла? Я никуда не денусь.
– Не могу поверить во все это.
Она всегда разговаривала как взрослая. У нее было милое произношение, которое появляется у детей, воспитанных в монастырской школе, нечто бесплотное в ее голосе напоминало чеканную и почти беззвучную речь монахинь.
– Мама не хотела умирать.
– Не хотела.
Слезы прихлынули к глазам Деирдре, словно волны, залившие две ямки в песке.
– Никто по ней не горюет. Это так страшно. Даже дедушка совершенно спокоен.
– Спокоен?
– Чудовищно. – Она зарыдала. – Ох, Стив, мне так одиноко.
Она сказала это голосом безутешной вдовы, а затем поцеловала меня чистыми губами печали.
– Все просто в шоке, а для дедушки это самый страшный шок.
– Нет, это не шок. Я не знаю, что это такое.
– Он подавлен?
– Нет.
Горе унеслось из нее, как ветер. Теперь она была просто задумчива. Я вдруг понял, как сильно она потрясена и как расшатаны ее нервы: только кожа не давала ей рассыпаться, но нервы кричали из каждой поры. Один плакал, другой размышлял, третий тупо озирался по сторонам.
– Однажды, Стив, мы с мамочкой приехали сюда и застали дедушку в очень хорошем настроении. Он сказал: «Знаете, детки, давайте устроим праздник. Я заработал сегодня двадцать миллионов» – «Должно быть, это было страшно скучно», – сказала мамочка. «Нет, – ответил он, – на этот раз скучно не было, потому что мне пришлось здорово рисковать». Ну вот, сейчас он выглядит точно так же. – Она вздрогнула. – Мне невыносимо находиться тут. Я сочиняла стихотворение, когда утром мне сообщили об этом. Но внизу меня никто не ждал, только дедушкин лимузин с шофером. Она писала замечательные стихи.
– Ты помнишь стихотворение? – спросил я.
– Только последнюю строчку. «И хлебу раздай дураков». Такая вот строчка. – Она словно обнимала меня своим взглядом. – Мамочка ведь не хотела умирать.
– Мы уже говорили об этом.
– Стив, я ненавидела ее.
– С девочками такое бывает. Иногда они ненавидят своих матерей.
– Нет, все совсем не так! – Мое замечание явно обидело ее. – Я ненавидела ее за то, что она чудовищно к тебе относилась.
– Мы оба чудовищно относились друг к другу.
– Мамочка однажды сказала, что у тебя душа молодая, а у нее старая. И оттого все беды.
– А ты поняла, что она имела в виду?
– По-моему, она говорила о том, что живет на земле не впервые. Что она, быть может, жила во времена французской революции и в эпоху Возрождения, и даже была римской матроной, и смотрела, как мучают христиан. А у тебя душа молодая, сказала она, ты еще ни разу не жил на земле. Это было очень интересно, но она постоянно твердила, что ты трус.
– Наверно, так оно и есть.
– Нет. Просто люди с молодыми душами испытывают страх, потому что не знают, суждено ли им родиться на свет еще раз. – Она вздрогнула. – А теперь я боюсь мамочки. Пока она была жива, я ее все-таки немножко любила. Время от времени она бывала со мной добра, очень добра. Но все равно я ее страшно боялась. Когда она уехала от тебя, я сказала ей все, что об этом думала, – мы поскандалили. Она задрала сорочку и показала мне шрам на животе.
– Да, я знаю этот шрам.
– Жуткий шрам.
– Да, очень большой.
– Она сказала: «Это проклятое кесарево сечение сделали для того, чтобы ты, детка, могла появиться на свет. Так что не хнычь. Дети, рожденные таким образом, всегда причиняют много хлопот. Ну, а ты Деирдре, стала настоящей крысой». А я сказала: «У тебя на животе крест». Так оно и было, Стив. У нее там складка поперек живота и шрам кесарева сечения рассекает ее пополам. – Что-то вдруг остановило ее, грустное желание не говорить о таких вещах. – Стив, те несколько минут были сущим кошмаром. Мамочка повторяла снова и снова: «Мне очень жаль, Деирдре, но ты стала настоящей крысой». И я страшно обиделась, ведь она говорила правду – я похожа на крысу. Ты ведь знаешь мамочку, когда она что-то говорит о тебе, ты чувствуешь себя насекомым, насаженным на булавку. И никуда не спрятаться. Я знаю, что теперь всегда буду смотреть на себя ее глазами. Ох, Стив, и тогда я сказала ей: «Если я крыса, то ты жена Дракулы». Что было совершенно нелепо, потому что я имела в виду не тебя, а дедушку, и мамочка поняла, что я говорю именно о нем. Она замолчала и заплакала. Я никогда прежде не видела ее плачущей. Она сказала, что в нашей крови живут вампиры и святые. Потом сказала, что жить ей осталось совсем немного. Она была уверена в этом. А еще сказала, что по-настоящему любит тебя. Что ты единственная любовь ее жизни. И тут мы обе заплакали. Никогда раньше мы не бывали так близки с нею. Но она, конечно, все испортила. Она сказала: «Да, несмотря ни на что, он, в сущности, любовь всей моей жизни».
– Она так сказала?
– А я заявила ей, что она тварь. А она говорит: «Берегись тварей. В них есть качества, которые остаются живы еще три дня после того, как тварь умирает».
– Что?
– Это она так сказала, Стив.
– О, Господи!
– И сейчас у меня нет чувства, что она уже действительно мертва.
И тут над нами словно затворились какие-то ворота. Я огляделся по сторонам.
– Знаешь, детка, я просто сопьюсь и умру под забором.
– Ты не имеешь права. Обещай, что не станешь сегодня пить.