Эрнст Юнгер - Рискующее сердце
Но что было неподдельным в пламенных снах войны, то не умирает и в яви современной жизни. Мы идем по стеклянным почвам, и непрерывно у нас из-под ног поднимаются сны, захлестывая каменные острова наших городов, проникая в самые холодные их округа. Ничто не действительно, но действительность выражается во всем. В завывании бури и в шуме дождя слышен затаенный смысл, а хлопанье двери в уединенном доме настораживает и трезвейшего. В загадочном чувстве головокружения сказывается постоянно сопровождающее нас невидимой тенью сознание угрозы, и Паскаль не без основания замечает, что даже величайший математик, стоящий в совершенно безопасном положении над пропастью, не может избежать этого чувства. Вера в присутствие недобрых сил принадлежит области нашего глубочайшего убеждения, и в мгновения, когда человеку суждено увериться в смертельной болезни, бывает жуткий безжизненный голос, которым он говорит: «Я это знал». И несомненно, в час, когда жизнь меркнет и мы уже на полпути к темнейшим вратам, перед нами появляется маскарадное шествие странно знакомых лиц.
Бесспорно одно: разновидность сознания, сказывающаяся лишь при жизни, да и то определяющая разве что половину ее времени, поскольку как спящий, так и ребенок, а также одурманенный, и поэт, и любящие не участвуют в ней, — такая разновидность сознания предлагает весьма условные ценности. Это похоже на друга в беде, и чем больше мы на это полагаемся, тем менее защищены. Катастрофам внутри цивилизации присуще такое гнетущее воздействие, потому что здесь утрачены все глубинные источники помощи. По мере того как мы пытаемся обезопасить себя от внешних превратностей, — а не в этом ли наивысшее устремление нашего времени? — по мере того как мы растворяем наши связи в юридических отношениях, давая свободу действий индивидууму, мы отсекаем себя от сообществ, дающих нам возможность прийти на помощь самим себе.
Так живет одиночка в городах нашего времени с миллионным населением, в ледяной изоляции. Но так подготавливается и час крысоловов — тех великих волшебников, которым вверены старинные, завораживающие своей жутью мелодии.
Кое-какие сведения о соотношении дурмана и зла содержит следующее соображение: дурман позволяет человеку раскрыть над собой зонт, защищающий во время общения с демоном. Вот почему дурману присуще свойство одновременно возбуждать и вызывать оцепенение. Отсюда на первый взгляд необъяснимое обстоятельство: бывают снадобья, которые усыпляют, но и повышают жизненность в неслыханной мере, что связано с двумя полюсами морального мира.
Потому весьма вероятно, что убийца, упомянутый Толстым, уже находясь в доме, мешкает перед тем, как сделать свое дело, но отбрасывает последние колебания, наспех выкурив папиросу. Ее воздействием, несомненно, один голос приглушается во внутреннем споре, а другой — становится диким и хищным.
Так, проливается особенный свет на применение наркотических средств в медицине, получившее богатое развитие в XIX веке. Читая в эти дни труд барона фон Вайцзекера, маленький оазис, я извлек оттуда указание на то, что в нынешней медицине вовсе не считается абсурдным вопрос, не выражается ли в болезни чувство вины. Под таким углом зрения боль играла бы роль телесной совести, а в ее искусственном приглушении усматривалось бы уклонение от ответственности. Несомненно, мысль о рождении, происходящем под наркозом, заключает в себе нечто в сильной степени беспокоящее. В моем собственном опыте шрапнельная пуля, которую из меня извлекли, признаюсь, против моей воли при полном сознании, связывается со своеобразным ощущением исполненного долга, и, пожалуй, нечто подобное мог бы припомнить о себе каждый. При этом воспоминание о дурмане, доведшем до полного бесчувствия, куда приятнее, чем воспоминание о каких-нибудь излишествах, допущенных под воздействием дурмана, все-таки поддававшихся контролю. Сюда же относится мучительное чувство, возникающее, когда при пробуждении сон истекает, как будто струится между пальцами, не оставляя следов. Человек, придающий ценность своим переживаниям, каковы бы они ни были, и не намеренный оставлять их позади в царстве темноты, расширяет круг своей ответственности.
Но современная гуманность стремится именно сузить этот круг. Отсюда ее оценка дурмана; она ценит его в наркотическом воздействии (хлороформ), она боится возбуждающего, когда течет кровь. Зато всем идеям, которыми она оперирует, присуще нечто наркотическое — таков ее социализм, ее пацифизм, ее восприятие юстиции, преступления, самого общества; всё это вещи, не мыслимые для нее без шор. Вот отчего они глубоко отвратительны тем, кто любит полноту жизни, ее многообразие и пылающую роскошь ее дурманов, — каждому, кто ни за что не отдал бы трагическое сознание и бремя своей ответственности, даже если ее встречают ударами дубин и пушечными ядрами.
Современная гуманность, это поддельное солнце человечности, одинаково удалена от злых и добрых духов, от высот и бездн. Ее путь подобен пути странника, которого серый полог туч защищает от лучей немилосердного света, тогда как пыльный большак отделяет его от подземных вод. Она тоже сон, но сон без красок и образов, один из скучнейших снов, которым когда-либо ты подвергался, сон из тех, которые могут присниться пассажиру трамвая в три часа пополудни. Она вообще для пассажиров трамвая. Невозможно участвовать в ней тому, чью жизнь определяет напряжение, уровень и различие; насколько являешься воителем, верующим или поэтом, мужчиной, женщиной или ребенком, насколько тебе недостает еще полбутылки шампанского.
О немецком пиве сказано много. Его решительный недостаток я вижу в том, что его возбуждающее действие не имеет никакого отношения к наркотическому, и оно вызывает лишь сонливость. Сидячий образ жизни, переливание из пустого в порожнее, корпоративность, немецкая политика, немецкая задушевность, немецкая объективность — одним словом, немецкая сонливость. Солдат, выпивающий пол-литра пива перед атакой, мог бы считаться курьезом.
И среди французов имеются свои омерзительные завсегдатаи кафе, свои Бувары и Пекюше{81}, но путь к злости не размывается там искусственно. Пьющий вино трезвее; так, в Неаполе, где забавно было слушать, как во время войны никто не отважился отменить белый хлеб, ибо за два часа народ уже столпился бы на площадях, в Неаполе я едва ли видел пьяного. Человек, qui boit son vin sec,[37] имеет отношение к революции, представляющей собой попытку жизни во времена истощения раскупорить резервные источники, скрытые в зле. Вот почему страшные речи в Конвенте, где ставкой в игре слов были головы, сегодня еще нельзя читать без сердцебиения, а Национальное собрание 1848 года во всех фолиантах своих сообщений оставило лишь безотказное снотворное, собрав пивные речи немецкого идеализма. Мало что вышло бы, если бы солдаты на марше в Шпандау не поддавали коленом под зад, и с величайшим удовольствием я воображаю мгновение, когда Шопенгауэр{82} указал наилучшую перспективу прусскому лейтенанту, готовившемуся открыть огонь из его дома.
Да, с немецким юмором дело обстоит неплохо, согласно популярному высказыванию, но, на мой вкус, юмор, как его выражает «Фестунгтид» Рейтера, чертовски мало забавен.
Мысль, будто кто бы то ни было, с какой бы то ни было стороны попытался сделать вкусным брюквенный бунт 1918 года, когда типичнейшее изнеможение предпочитало преснейшие наркотики стимуляторам, заключает в себе нечто невыносимое; также и мысль, будто планировать тогда Levée en masse[38] могли только еврейские мозги, заключает в себе нечто постыдное.
Бывают времена, когда единственно забавным становится кровавый юмор, и тогда немецкая желчь бывает востребована. Это, правда, противоречие в самом себе, но след от этого как будто остался в злобных песнях, с которыми в яростном задоре шли в наступление старые ландскнехты: «Швейцарец! В бороду тебе стрельну дерьмом!» Кажется, что пора нам хоть извне предаться любому великолепному парню вроде герцога Альбы{83}, как перенес его на холст Эль Греко{84}, смешав кровь с желчью. В сущности, только буря и натиск внушали нашей молодежи настроение, прорывающее зону, внутри которой понимают шутку, — Шиллер{85}, пока он еще восхищался Карлом Моором, Клингер{86}, чьи герои настолько не умеют себя вести, что охотнее всего зарядили бы собой пистолет и грохнули бы в воздух, позже Граббе{87}, чей герцог Готландский. — одна из лучших пощечин в лицо задушевности. Это следовало бы культивировать так, как в альпийских горах поощряют щитовидную железу, сдабривая соль препаратами йода. Может быть, следовало бы придавать горечь пиву не хмелем, а семенами датуры или мухоморами, чей настой снабжает лапландца зловеще летучими грезами. Таким желанием был подвигнут Ницше, когда он писал Брандесу{88} из Турина, что нужен дух, доводящий немцев до неистовства, и, несомненно, не хватает людей, способных выступить в роли бандерильеро при бое быков, что значит жаловать и жалить ленивого быка остриями, заставляя его двигаться.
