Эрнст Юнгер - Рискующее сердце
Подобный миг мощнейшего превращения испытал я также на войне, когда среди как будто мертвого пейзажа — должно быть, из облака дыма — вдруг вышел противник, возвращаясь к жизни. И у меня было чувство, что, собственно, был ужасен не столько человек со своими враждебными намерениями, сколько была ужасна неожиданность вдруг увидеть его воочию. Ничто другое так не способствовало бы тому, чтобы одним ударом превратить механическо-тактический мир солдата в демонический мир воителя. Только так, только внезапным провалом сознания могу я объяснить и устрашающий наступательный пыл, охватывающий даже натуры, в основе своей осторожные.
Этот момент потрясения я имею в виду при обстоятельстве, по существу, ускользающем от расчетливого объяснения. Избежать этого момента — вот устремление сознания, свойственное вообще сознательным временам, как, например, XIX веку, словно бы пролагавшему искусственную дорогу среди ненадежной местности. Этот момент, в котором перепутываются два явления и проступает неожиданное, «иное», метит входные врата в демонический мир. Этот момент действует, ошеломляя, он повергает вдруг сознание на землю, под ноги, вызывая чувство крушения при замирании сердца. Появляется чувство пустоты, что-то вроде вмешательства внутренней оптики, затмевающей отчетливые приметы мышления. Разверзается новое, необжитое пространство, куда человек обрушивается, как если бы почва треснула, раздвигаясь.
Тут, возможно, проливается свет на смысл устрашающих образов, которые священническое искусство многократно воздвигало у входа в культовые учреждения. Явление демона должно сорвать с души одежды мышления, чтобы она, нагая, готовая к безусловной покорности, оказалась в магическом пространстве веры, встреченная музыкой, преломляющимся светом, парящими колоннами, жертвенным запахом.
Вот глубочайшая причина, по которой разрушительные войны — прежде всего входные врата в решающие области задушевности, где по-новому образуется мир, и при революциях жестокая правда проливающейся крови потрясает и страшит больше любого духовного потрясения. Так, лишенный равновесия человек вступает между таинственно статуарными колоннами в магическую череду пещер, где дурманы, где грезы, где новый центр тяжести.
В этом особенном способе заснуть — а заснуть, между прочим, также значит пробудиться, — при способе заснуть и видеть сны, о котором идет здесь речь, так что может говорить каждый, стоит ему только пристальнее сосредоточиться, при таком способе заснуть потрясением отмечено только первое мгновение. Алкоголик хорошо знает его, это мгновение, когда «так уютно», когда вещи начинают видеться в новом блеске. Во всяком случае, такую уютность стоило бы время от времени исследовать.
Заснуть удается не сразу, хотя при этом происходит вполне определенный поворот. Спящий похож на человека, вошедшего в пещеру, на стены которой все еще отбрасывает постепенно исчезающие очертания дневной свет. Сознание движется в сумерках, когда темнеет и брезжит, а картины, отчасти поддержанные дневным светом, все еще подлежат слабеющему контролю критического сознания. — постепенно изглаживающемуся. Только что я еще раз испугался в одной весьма примечательной точке на первом отрезке пути. Я наблюдал человека, делающего вольные упражнения, то вытягивая обе руки, то опуская их. Через некоторое время его контуры начали расплываться, превращаясь в черное пламя, при одинаковых промежутках с нарастающим размахом высовывающее свои языки. Последней попыткой противостояния, чувством, отвергающим эту картину как зловещую и опасную, было предварено пробуждение.
Это мгновение действительно весьма примечательно, ибо с каждым шагом в глубь сна краски дня сменяются ночными красками. У ночи свой собственный блеск, и когда он достигает достаточной силы, то действует, как маска. В том или ином месте острее схватываешь композицию картин, мимо которых только что тащился, не обращая на них внимания, и поражаешься вдруг открывающемуся новому таинственному смыслу. Кажется, дневной свет проступает добавочным цветом на внутренней сетчатке глаза. Уподобляешься солдату, замечающему, что на мирной прогулке он незаметно забрел в опасную зону, где предполагаются совсем другие законы действия.
Но здесь не остается времени на размышление, ибо спящий рушится — охваченный странным оцепенением, очарованный, — как будто через некую расселину в мир сновидения. Уже не дозволено сомневаться в изобилии образов, мельтешащих, движущихся во всех уголках. Так, после хорошей увертюры не замечаешь, когда поднимается занавес. А ведь бывают сновидения, в которые вступаешь, когда один занавес поднимается за другим.
Такое сновидение было у меня, когда мне впервые представилась фигура, которую можно было бы обозначить как дьявола, хотя она имела мало общего с дьяволом теологов или с дьяволом сказаний. Она явилась поздно, но ее отчетливость выдавала ее присутствие, несомненное с самого начала. Что касается внешности, то у нее не было ни шерсти, ни рогов, ни когтей, и вряд ли она была возможна при температуре горящей серы, скорее, при повышенном душном солнечном тепле, которое само по себе было бы вполне приемлемо. У нее, как уже сказано, не было шерсти, да и вообще она отличалась мрачно сверкающей гладкостью, более напоминающей асфальт. Ее тело было голым, она была пропорционально сложена, примерно в полтора человеческих роста, и по большей части пребывала в каменеющем покое, отнюдь не исключающем, впрочем, невероятной гибкости.
Что касается действенности этого странного явления, накрепко приковавшего мое внимание, то, казалось, оно заключалось в безусловной власти, находящей удовольствие в полном бессилии своих жертв. Хотя ни о каком юморе у нее не могло быть и речи, ей, кажется, не чужда была своего рода шутливость, чья соль состояла в том, чтобы надежда ускользнуть от нее пробуждалась и тут же с неукоснительной регулярностью рушилась. То была игра кошки с мышкой; она заранее знала, куда можно от нее спрятаться, но возникало впечатление, будто она сама и дразнила страх мнимыми укрытиями. Зеркала играли в этом огромную роль — именно зеркала, на которые выходишь, а опасность приближается под видом твоего собственного отражения. Круг тоже использовался, обнаруживаясь в своей подлинной форме лишь после того, как долгое время случалось воображать, будто удаляешься от опасности извилистыми путями, и вдруг распознать опасность в самом центре движения. Бесконечные цепочки разнообразнейших переживаний также служили тому, чтобы усилить чувство страха, растущего с быстротой камня, набирающего скорость по мере того, как он падает. Долгое время ты впутывался в другие жуткие процессы, пока тебя снова магнетически не притягивала та же темная фигура, дающая понять, что и здесь она была действующей силой.
Все отдельные картины изгладились, лишь одна наполовину задержалась в моем воспоминании, и я предполагаю, что подобное должно было разыгрываться в Амстердаме. Мне часто снится этот город, где я никогда не был; в темных полосах воды, молчаливо стоящих между старыми домами, присутствует нечто гнетущее. Там я стоял со служащим тайной полиции, с добрым духом, открыто назначенным согласно господствующему порядку, чтобы он защищал меня, а я стоял, полусогнутый, опираясь на парапет узкого моста, и всматривался в длинный ряд прачек, полощущих в тусклых водах холщовое белье. Впрочем, это занятие было лишь притворным; приглядевшись, можно было догадаться, что здесь вершится некое демоническое действо. Напрасно я пытался убедить в этом моего провожатого, которому надлежало принять меры к моему спасению; он усматривал в происходящем лишь внешнюю мирную сторону. Я же видел в этом как злобу врага, угрожающего мне, так и полную невозможность убедить в этом нормальное, бодрствующее сознание, и это бессилие повергало меня в состояние безнадежности, заставляя говорить все быстрее, все настоятельнее, но, как я в отчаянии замечал, мои слова ничего не значили. По мере того как мой голос надрывался, неистовствуя, на лице моего провожатого все явственнее проступало безразличие, а на другой стороне усиливался язвительный смех. Очевидно было, что мне нет спасения…
У снов свои глубины, в их владениях душа расправляет крылья с большей свободой, и они говорят с нами, являя картины, отягощенные значением. Толковать сны — значит улавливать за их изобразительностью скрытый смысл, таящийся в основе как ночи, так и дня. Моя тайная гордость состоит в том, что в математике битв я почуял великолепную грезу, в которую бросилась жизнь, когда ей надоел свет. Потому-то мне и удалось вырвать войну из обывательских зубов, что нелегко в эпоху всеобщей воинской повинности и за что не один бравый парень высказал мне свою благодарность.
Но что было неподдельным в пламенных снах войны, то не умирает и в яви современной жизни. Мы идем по стеклянным почвам, и непрерывно у нас из-под ног поднимаются сны, захлестывая каменные острова наших городов, проникая в самые холодные их округа. Ничто не действительно, но действительность выражается во всем. В завывании бури и в шуме дождя слышен затаенный смысл, а хлопанье двери в уединенном доме настораживает и трезвейшего. В загадочном чувстве головокружения сказывается постоянно сопровождающее нас невидимой тенью сознание угрозы, и Паскаль не без основания замечает, что даже величайший математик, стоящий в совершенно безопасном положении над пропастью, не может избежать этого чувства. Вера в присутствие недобрых сил принадлежит области нашего глубочайшего убеждения, и в мгновения, когда человеку суждено увериться в смертельной болезни, бывает жуткий безжизненный голос, которым он говорит: «Я это знал». И несомненно, в час, когда жизнь меркнет и мы уже на полпути к темнейшим вратам, перед нами появляется маскарадное шествие странно знакомых лиц.
