Сомерсет Моэм - Миссис Креддок
Вкусы Эдварда в литературе, живописи и музыке были достойны презрения, а его потуги судить о них — смехотворны. Поначалу Берта не обращала внимания на недостатки супруга, позже утешалась общеизвестной истиной о том, что мужчина может не разбираться в искусстве и при этом обладать всеми возможными добродетелями. Теперь же она стала гораздо менее снисходительной. Ее возмущало, что Эдвард считает себя вправе высказывать мнение о книгах — даже не читая их! — только потому, что он, как любой школяр, выучился читать и писать. Конечно, неразумно винить беднягу в слабости, присущей большей части человечества. Любой, кто умеет держать перо, уверен в своем таланте критиковать, причем критиковать свысока. Обычному человеку просто не приходит в голову, что для написания книги требуется не меньше мастерства, чем, скажем, для подделки фунта чаю. Он также не задумывается о том, что автор оперирует такими понятиями, как стиль и контраст, свет и тень, словесный портрет, а также многими другими, к которым торговля зеленью, лентами и булавками, разведение свиней или конторская работа не имеют никакого отношения.
Однажды Эдварду попалась на глаза желтая обложка французской книги, которую читала Берта.
— Опять за книжкой? — воскликнул он. — Ты слишком много читаешь, это вредно.
— Вот как?
— Да. По моему мнению, женщина не должна забивать голову книжками. Лучше гулять на свежем воздухе или заниматься чем-нибудь полезным.
— Ты так думаешь?
— Ну вот скажи мне, почему ты все время читаешь?
— Для развлечения, а иногда еще и для просвещения.
— Многому ты просветишься из непристойного французского романа!
Вместо ответа Берта протянула ему книгу и указала на заголовок: это были письма мадам де Севинье[33].
— И что?
— Название тебе ни о чем не говорит? — с улыбкой спросила Берта. И вопрос, и тон стали ее отмщением за многое. — Боюсь, ты совсем не образован. Видишь ли, я читаю отнюдь не роман, и в нем нет ничего непристойного. Это письма матери к дочери, образец эпистолярного жанра и женской мудрости.
Берта нарочно выражалась в несколько официальной и вычурной манере.
— А-а, — сказал Эдвард с озадаченным видом.
Он несколько смутился, однако убежденность в собственной правоте его не покинула. Берта сухо улыбнулась.
— Что ж, читай, если тебя это развлекает. Я не против, — пожал плечами Эдвард.
— Ты очень добр.
— Я простой человек и не притворяюсь ученым, мне этого не надо. В той отрасли, которой я занимаюсь, книжки читают только неудачники.
— Тебя послушать, так необразованность — это достоинство.
— Лучше иметь доброе сердце и чистую душу, чем ученость, Берта.
— Лучше иметь хоть каплю мозгов, чем запас назидательных изречений!
— Не знаю, о чем ты, только я нравлюсь себе таким, каков есть, и вовсе не желаю учить иностранные языки. Мне вполне хватает английского.
— Думаешь, если ты хороший охотник да еще регулярно моешь шею, то с лихвой выполнил человеческий долг?
— Можешь говорить что угодно, но если и есть тип людей, которых я не выношу, то это презренные книжные черви.
— Я предпочла бы книжного червя гибриду профессионального игрока в крикет и любителя турецких бань.
— Имеешь в виду меня?
— Можешь принять это на свой счет, если хочешь, — улыбнулась Берта, — или на счет целого класса. Не возражаешь, если я продолжу чтение?
Берта снова взялась за книгу, но Крэддок, чувствуя, что пока не вышел победителем, был настроен спорить дальше.
— Послушай, — продолжил он, — если тебе хочется читать, почему ты не читаешь английских книг? Разве в них мало полезного? Я считаю, что англичане должны держаться своих корней. Не буду притворяться, французских книжек я не читал, но все вокруг только и говорят, что большинство этих, с позволения сказать, произведений, просто непотребны и уж точно не годятся для дамского чтения.
— Весьма опрометчиво судить о чем-либо с чужих слов, — отозвалась Берта, не поднимая глаз.
— Учитывая, как отвратительно французы с нами обходятся, я вообще спалил бы их книжонки — все до единой! — на большом костре. Уверен, это было бы великим благом для нас, англичан. Нам сейчас нужно восстановить чистоту национальной культуры. Лично я стою за английскую мораль, английские дома, английских матерей и английские традиции.
— Меня всегда поражало, милый, что ты выражаешься языком «Дейли телеграф», хотя читаешь исключительно «Стандард».
Берта вернулась к чтению и более не обращала внимания на Эдварда, который принялся разговаривать со своими собаками. Как большинство поверхностных людей, он находил молчание тягостным. Берта считала, что муж не любит тишину, так как в тишине бессодержательность его натуры проявлялась слишком явно и становилась очевидной для него самого. Крэддок разговаривал со всеми одушевленными объектами — со слугами и собаками, с котом и курами; даже газету он читал с обязательными комментариями вслух. К короткому молчанию Эдварда побуждала лишь плотная трапеза. Порой его нескончаемая болтовня раздражала Берту до такой степени, что она умоляла мужа во имя всего святого закрыть рот. Эту просьбу он воспринимал с добродушным смехом.
— Я расшумелся, да? Извини, не заметил.
Эдвард умолкал на десять минут, после чего начинал напевать себе под нос избитый мотив, а что могло быть хуже?
Точек расхождения между супругами было не сосчитать. Эдвард обладал смелостью открыто защищать свои убеждения, неприязненно относился к тому, чего не понимал, и был склонен считать все чуждое безнравственным. Берта прекрасно играла на фортепиано и пела хорошо поставленным голосом, однако ее таланты не находили отклика у супруга, потому что она никогда не исполняла разухабистых мелодий, которым можно было подпевать, насвистывать или стучать в такт. Крэддок упрекал жену за чрезмерную изысканность вкуса и невольно делал вывод, что женщина, презрительно пожимающая плечами при звуках сверхпопулярной песенки из водевиля, пожалуй, не совсем нормальна. Надо заметить, Берта усиливала это впечатление: когда по соседству устраивали скучный музыкальный вечер, она испытывала злорадное удовольствие, исполняя длинный речитатив из оперы Вагнера, в котором слушатели ровным счетом ничего не понимали.
В один из таких вечеров у Гловеров старшая мисс Хэнкок обернулась к Эдварду и похвалила великолепную игру его супруги. Крэддок слегка забеспокоился: все бурно аплодировали, тогда как ему звуки казались бессмысленными.
— Я простой человек, — сказал он, — и готов честно признать, что никогда не понимал той музыки, что играет Берта.
— О, даже Вагнера, мистер Крэддок? — изумилась мисс Хэнкок. Ей было так же скучно, как Эдварду, однако она ни за что на свете не призналась бы в этом, скромно считая, что истинного восхищения достойны лишь вещи, находящиеся выше ее понимания.
Берта посмотрела на мужа, вспомнив свою мечту о том, как они вдвоем с Эдвардом по вечерам будут сидеть за фортепиано и играть пьесу за пьесой. В действительности он всегда отказывался покидать свое кресло и периодически засыпал.
— Мое представление о музыке совпадает со взглядами доктора Джонсона[34], — заявил Крэддок, оглядывая собравшихся в ожидании поддержки.
— Неужто и Саул среди пророков? — пробормотала Берта.
— Слушая трудную пьесу, я думаю: лучше бы ее совсем нельзя было сыграть!
— Ты забываешь, дорогой, — вставила Берта, — что доктор Джонсон был грубым стариком, которого наша замечательная Фанни не пустила бы даже на порог своей гостиной.
— Теперь спойте вы, Эдвард, — сказала мисс Гловер. — Давненько мы вас не слышали.
— Господь с вами, — расплылся в улыбке тот. — Мое пение слишком старомодно. Во всех моих песнях есть мотив и чувство, они годятся только для кухни.
— Пожалуйста, спойте «Бена Болта», — попросила мисс Хэнкок. — Нам очень нравится эта песня.
Репертуар Эдварда был весьма скромен, и все знали его наизусть.
— Хорошо, только чтобы угодить вам, — ответил Крэддок.
По правде сказать, он очень любил петь, а аплодисменты слушателей неизменно льстили его слуху.
— Подыграть тебе, дорогой? — спросила Берта.
Ты помнишь ли милую Элис, Бен Болт,
Красавицу в темных кудрях?
Ты лишь улыбнешься — она расцветет.
Нахмуришься — тут же в слезах!
Когда-то Берта находила определенное очарование в этих незатейливых стихах и простой мелодии, на которую они были положены, однако от частых повторений песня, естественно, ей надоела. Эдвард исполнял ее в скромной, безыскусной — то есть буквально в неумелой — манере, зато с большим пафосом. Берта была настроена воинственно: она кое-что задолжала мужу за несправедливые нападки на ее игру. Ей пришло в голову украсить аккомпанемент трелями и другими мелизмами, которые необычайно забавляли ее саму, но приводили в замешательство Эдварда. Наконец, когда муж дрогнувшим голосом спел строку о суровом директоре школы, на могиле которого растет трава, она вплела в мелодию пассажи из «Голубых колокольчиков Шотландии» и «Боже, храни королеву», так что Эдвард совсем сбился. На этот раз он все-таки вышел из равновесия:
