Борис Шергин - Повести и рассказы
В урочный день Щеколдин приходит в артель платить вожевой оброк. Казначей и говорит:
– Прибылей-то у тебя, Щеколдин, вдвое против многих. Недаром Звягин знание твое перед всеми превозносит. Мы думали, у вас остуда, но, видно, старая любовь не ржавеет.
У Щеколдина точно пелена с глаз спала: «Конечно, он, старый друг, ко мне людей посылал!»
Щеколдин прибежал к Никите Звягину, пал ему в ноги:
– Прости, Никита, без ума на тебя гневался!
Звягин обнял друга и торжественно сказал:
– Велика Москва державная!
Грумаланский песенник
В старые века живал-зимовал на Груманте посказатель, песенник Кузьма. Он сказывал и пел, и голос у него как река бежал, как поток гремел. Слушая Кузьму, зимовщики веселились сердцем. И все дивились: откуда у старого неутомленная сила к пенью и сказанью?
Вместе со своей дружиной Кузьма вернулся на Двину, домой. Здесь дружина позвала его в застолье, петь и сказывать у праздника. Трижды посылали за Кузьмой. Дважды отказался, в третий зов пришел. Три раза чествовали чашей – два раза отводил ее рукой, в третий раз пригубил и выговорил:
– Не стою я таких почестей.
Дружина говорит:
– Цену тебе знаем по Груманту.
Кузьма вздохнул:
– Здесь мне цена будет дешевле.
Хлебы со столов убрали, тогда Кузьма запел, заговорил. Его отслушали и говорят:
– Память у тебя по-прежнему, только сила не по-прежнему. На зимовье ты как гром гремел.
Кузьма отвечал:
– На зимовье у меня были два великие помощника. Сам батюшка Грумант вам моими устами сказку говорил, а седой океан песню пел.
Круговая помощь
На веках в Мурманское становище, близ Танькиной губы, укрылось датское судно, битое непогодой. Русские поморы кряду принялись шить и ладить судно. Переправку и шитье сделали прочно и, за светлостью ночей, скоро. Датский шкипер спрашивает старосту, какова цена работе. Староста удивился:
– Какая цена! Разве ты, господин шкипер, купил что? Или рядился с кем?
Шкипер говорит:
– Никакой ряды не было. Едва мое бедное судно показалось в виду берега, русские поморы кинулись ко мне на карбасах с канатами, с баграми. Затем началась усердная починка моего судна.
Староста говорит:
– Так и быть должно. У нас всегда такое поведение. Так требует устав морской.
Шкипер говорит:
– Если нет общей цены, я желаю раздавать поручно.
Староста улыбнулся:
– Воля ни у вас, ни у нас не отнята.
Шкипер, где кого увидит из работавших, всем сует подарки.
Люди только смеются да руками отмахиваются. Шкипер говорит старосте и кормщикам:
– Думаю, что люди не берут, так как стесняются друг друга или вас, начальников.
Кормщики и староста засмеялись:
– Столько и трудов не было, сколько у тебя хлопот с наградами. Но ежели такое твое желание, господин шкипер, положи твои гостинцы на дворе, у креста.
И объяви, что может брать кто хочет и когда хочет.
Шкиперу эта мысль понравилась:
– Не я, а вы, господа кормщики, объявите рядовым, чтоб брали, когда хотят, по совести.
Шкипер поставил короба с гостинцами на тропинке у креста. Кормщики объявили по карбасам, что датский шкипер, по своему благородному обычаю, желает одарить всех, кто трудился около его судна. Награды сложены у креста. Бери, кто желает.
До самой отправки датского судна короба с подарками стояли середи дороги. Мимо шли промышленные люди, большие и меньшие. Никто не дотронулся до наград, пальцем никто не пошевелил.
Шкипер пришел проститься с поморами на сход, который бывал по воскресным дням. Поблагодарив всех, он объяснил:
– Если вы обязаны помогать, то и я обязан…
Ему не дали договорить. Стали объяснять:
– Верно, господин шкипер! Ты обязан. Мы помогли тебе в беде и этим крепко обязали тебя помочь нам, когда мы окажемся в морской беде. Ежели не нам, то помоги кому другому. Это все одно. Все мы, мореходцы, связаны и все живем такою круговою помощью. Это вековой морской устав. Тот же устав остерегает нас: «Ежели взял плату или награду за помощь мореходцу, то себе в случае морской беды помощи не жди».
Грумант-медведь
Зверобойная дружина зимовала на Груманте. Время стало ближе к свету, и двое промышленников запросились отойти в стороннюю избу:
– Поживем по своим волям. А здесь хлеб с мерки и сон с мерки.
Старосте они говорили:
– Мы там, на бережку, будем море караулить. Весна не за горами.
…Наконец староста отпустил их. Дал устав: столько-то всякий день делать деревянное дело, столько-то шить шитья. Не больше стольких-то часов спать. В становище повелено было приходить раз в неделю, по воскресеньям.
Оба молодца пришли в эту избу, край моря, и день-два пожили по правилу. До обеда поработают, часок поспят. Вылезут на улицу, окошки разгребут. В семь часов отужинают – и спать. В три утра встают и печь затопляют. И еду готовят. Все, как дома, на матерой земле.
День-два держались так. Потом разленились. Едят не в показанное время. Спят без меры. В воскресенье не пошли к товарищам. В понедельник этак шьют сидят, клюют носом.
– Давай, брат, всхрапнем часиков восемь?
К нарам подошли и вместо шкур оленьих видят белого медведя. Будто лежит, ощерил зубы, ощетинился…
Не упомнят молодцы, как двери отыскали да как до становища долетели. Из становой избы их издали увидели. Староста говорит:
– Им за ослушанье какой-нибудь грумаланский страх привиделся. Заприте двери. Их надо поучить.
Братаны в дверь стучат и в стену колотятся; их только к паужне пустили в избу. Они рассказывают:
– Мы обувь шьем, сзади кто-то дышит-пышет. Оглянулись – медведище белый с нар заподымался. Зубами скалит, глаза как свечки светят…
Староста говорит:
– Это Грумант вас на ум наводит. Сам Грумант-батюшка в образе медведя вас пугнул. Он не любит, чтобы люди порознь жили. Вы устав нарушили, Грумант вас за это постращал.
Общая казна
Был дружинник – весь доход и пай клал в дружину, в общую казну. И некогда пришло на ум: «Стану откладывать на черный день. А то вклады у нас неравные, мне не больше людей надо».
Стал давать в общую казну, равняясь по маломочным.
Бывало, когда он все отдавал, дак и люди ему все отдавали. А он отскочил от людей, и люди не столь его жалеют.
Однажды не пошел на ловы: «С меня запасу хватит». Захворал. И, бывало, как он неможет, двое при нем останутся – знают его простертую руку. А теперь никто не остался.
Он в эти дни одумался, опомнился:
– Нет, лучше с людьми. Люди в старости меня не оставят.
Скоро товарищи вернулись. Они беспокоились о нем:
– Мы твое добро помним.
И опять он стал весел и спокоен: поживи для людей, поживут и люди для тебя. Сам себе на радость никто не живет.
Болезнь
Опять было на Груманте.
Одного дружинника, как раз в деловые часы, нача-ла хватать болезнь: скука, немогута, смертная тоска. Дружинник говорит сам себе:
«Меня хочет одолеть цинга. Я ей не поддамся. У нас дружина малолюдна. Моя работа грузом упадет на товарищей. Встану да поработаю, пока жив».
Через силу он сползал с нар и начинал работать. И чудное дело – лихая слабость начала отходить от него, когда он трудился.
Дружинник всякий день и всякий час сопротивлялся немощи. Доброй мысли побеждал печаль и победил цингу: болезнь оставила его.
По уставу
Лодья шла вдоль Новой 3емли. Для осеннего времени торопилась в русскую сторону. От напрасного ветра зашли на отстой в пустую губицу. Любопытный детинка пошел в берег. Усмотрел, далеко или близко, избушку. Толкнул дверь – у порога нагое тело. Давно кого-то не стало. А уж слышно, что с лодьи трубят в рог. Значит, припала поветерь, детине надо спешить. Он сдернул с себя все, до последней рубахи, обрядил безвестного товарища, положил на лавку, накрыл лицо платочком, добро-честно простился и, сам нагой до последней нитки, в одних бахилах, побежал к лодье.
Кормщик говорит:
– Ты по уставу сделал. Теперь бы надо нам сходить его похоронить, но не терпит время. Надо подыматься на Русь.
Лодью задержали непогоды у Вайгацких берегов. Здесь она озимовала.
Сказанный детина к весне занемог. Онемело тело, отнялись ноги, напала тоска. Написано было последнее прощанье родным. Тяжко было ночами: все спят, все молчат, только сальница горит-потрескивает, озаряя черный потолок.
Больной спустил ноги на пол, встать не может. И видит сквозь слезы: отворилась дверь, входит незнаемый человек, спрашивает больного:
– Что плачешь?
– Ноги не служат.
Незнакомый взял больного за руку:
– Встань!
Больной встал, дивяся.
– Обопрись на меня. Походи по избе.
Обнявшись, они и к двери сходили и в большой угол прошлись.
Неведомый человек встал к огню и говорит:
– Теперь иди ко мне один.
Дивясь и ужасаясь, детина шагнул к человеку твердым шагом:
