Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Часть I. Непротивление
Риарден напомнил себе о том, что вопрос этот представляет собой существенную опасность. И все же даже самый отчаянный визг наиболее истеричной газетенки не пробуждал в нем никаких чувств, в то время как изменение какой-нибудь характеристики риарден-металла в лабораторном эксперименте заставляло его вскакивать на ноги от нетерпения или тревоги.
У него не оставалось сил ни на что другое.
Риарден смял передовицу и швырнул ее в корзину для бумаг. Он ощущал приближение свинцового утомления, которое никогда не посещало его на работе, как будто карауля его и поджидая того мгновения, когда он обратится к другим делам. Риардену казалось, что он не испытывает никакой иной потребности, кроме отчаянного желания спать. Он сказал себе, что должен присутствовать на вечеринке, что у родных есть право требовать от него этой уступки, и что он обязан научиться испытывать понятное им удовольствие — не ради себя, ради них.
Он и понять не мог, почему сей мотив не имеет над ним власти. Всю его жизнь в тех случаях, когда он считал правильным тот или иной вектор действия, желание следовать ему являлось автоматически. Что происходит со мной? — гадал Риарден. Немыслимый конфликт чувств, нежелание исполнять правильное решение — не это ли основная формула морального разложения? Признавать собственную вину, не ощущая при этом ничего, кроме хладного, глубочайшего безразличия — не в этом ли предательство сути, двигателя его жизни и гордости?
Не теряя больше времени на поиски ответа, он оделся — быстро и без жалости к себе.
Не сгибая спины, ступая с неспешной и естественной властностью, с безукоризненно белым платком в нагрудном кармане черного фрака, он неторопливо сошел по лестнице в гостиную с видом истинно великого предпринимателя — к вящему удовлетворению собравшихся пожилых дам.
Лилиан стояла возле подножия лестницы. Благородные линии лимонно-желтого вечернего платья в стиле ампир подчеркивали изящество ее тела, и держалась она как человек, полностью довольный окружающим.
Риарден улыбнулся, ему было приятно видеть жену счастливой; ее радость оправдывала весь прием.
Однако, приблизившись к ней, он замер. Лилиан всегда обладала хорошим вкусом в отношении драгоценностей и никогда не надевала их больше, чем нужно. Однако в это вечер она устроила целую выставку: бриллиантовое ожерелье соседствовало с алмазными серьгами, кольцами и брошками. Руки ее по контрасту казались подозрительно обнаженными. Лишь правое запястье украшал браслет из риарден-металла. Сыпавшие искры бриллианты превращали браслет в подобие дешевой побрякушки из грошового ларька.
Переведя взгляд с запястья жены на ее лицо, Риарден поймал на себе ее встречный взгляд. Она прищурилась, и он не мог истолковать выражение ее глаз; взгляд Лилиан был замкнут в себе и сосредоточен, он скрывал в себе нечто, старавшееся спастись от разоблачения.
Риардену хотелось сорвать браслет с ее руки. Но вместо этого, покоряясь ее веселому голосу, приветствовавшему очередную гостью, он с бесстрастным выражением лица поклонился стоявшей перед ними даме.
— Человек? Что есть человек? Всего лишь горстка наделенных манией величия химикалий, — обратился доктор Притчетт к группе находившихся на противоположной стороне комнаты гостей.
Взяв двумя пальцами канапе с хрустального блюда, доктор Притчетт отправил бутерброд целиком в рот.
— Метафизические претензии человека нелепы, — провозгласил он. — Этот жалкий комок протоплазмы, полный уродливых и мелких концепций, посредственных и не менее мелочных чувств, воображает себя значительным! Именно в этом, на мой взгляд, и коренятся все горести мира.
— Но какие же концепции, профессор, вы назовете не мелочными и не уродливыми? — с искренним интересом спросила матрона, мужу которой принадлежал автомобильный завод.
— Таких нет, — ответил доктор Притчетт, — просто нет, в рамках человеческих способностей, разумеется.
Молодой человек нерешительным тоном спросил:
— Но если у нас нет никаких добротных концепций, как можно назвать уродливыми те, которыми мы располагаем? Какие здесь существуют критерии?
— Их не существует вовсе.
Слушатели невольно притихли.
— Философы прошлого судили поверхностно, — продолжал доктор Притчетт. — И на долю нашего столетия выпало заново определить цель философии. Она заключается вовсе не в том, чтобы помочь человеку определить цель жизни, но в том, чтобы доказать, что таковой не существует.
Привлекательная молодая женщина, дочь владельца угольной шахты, негодующим тоном спросила:
— Но кто может утверждать это?
— Я пытаюсь, — проговорил доктор Притчетт. Последние три года он возглавлял факультет философии в университете Патрика Генри.
К нему подошла Лилиан Риарден, сверкая бриллиантами в свете ламп.
Выражение ее лица, легкая улыбка казались вышедшими из-под рук того же парикмахера, что укладывал ей волосы.
— Таким трудным человека делает его стремление к смыслу, — продолжил доктор Притчетт. — И когда он поймет, что не имеет абсолютно никакого значения в огромной Вселенной, что всякая деятельность его бессмысленна как таковая, что не имеет никакого значения, жив он или умер, то он сразу сделается существенно, покорней.
Пожав плечами, он потянулся к другому канапе.
Бизнесмен недоуменно произнес:
— Но, профессор, я спрашивал вас о том, что вы думаете в отношении Билля об уравнении возможностей.
— Ах, это? — проговорил доктор Притчетт. — Но, по-моему, я дал ясно понять, что поддерживаю его, поскольку являюсь сторонником свободной экономики. А свободная экономика не способна существовать без конкуренции. Посему людей следует заставить конкурировать. Итак, следует управлять людьми, чтобы заставить их стать свободными.
— Но, видите ли… разве вы не противоречите самому себе?
— Нет — в высшем философском смысле. Необходимо научиться обходиться без рамок статичных формулировок, присущих старомодному мышлению. Во Вселенной нет ничего статичного. Все течет.
— Однако разум говорит, что…
— Разум, мой дорогой друг, является самым наивным из предрассудков. Таково ныне, во всяком случае, общее мнение.
— Но я не вполне понимаю, как мы можем…
— Вас мучит популярное заблуждение: вы предполагаете, что все можно понять. Вы не осознаете того факта, что сама Вселенная представляет собой колоссальное противоречие.
— С чем же? — спросила матрона.
— С собой, с самой Вселенной.
— Но… как это возможно?
— Моя дорогая леди, долг мыслителей заключается не в том, чтобы объяснять мир, но в том, чтобы доказывать, что объяснить что-либо невозможно.
— Да, конечно… только…
— Предназначение философии заключается в поисках — но не знания, а доказательствах того, что человек не может обладать знанием.
— И что же останется, — спросила молодая женщина, — после того как мы сумеем доказать это?
— Инстинкты, — с глубокой почтительностью промолвил доктор Притчетт.
Собравшаяся на другом конце комнаты группа внимала Бальфу Юбэнку. Он сидел, выпрямившись на краешке кресла, стараясь удержать в целости свой облик, в расслабленном состоянии имевший тенденцию растекаться по горизонтали.
— Литература прошлого, — вещал Бальф Юбэнк, — представляла собой мелкое жульничество. Она лакировала жизнь в угоду денежным мешкам, которым служила. Моральные принципы, свободная воля, достижения, счастливый конец, героизм в изображении человека — все это теперь выглядит откровенно смешно. Наш век впервые наделил литературу глубиной, обнажив истинную сущность жизни.
Очень молодая девушка в белом вечернем платье робко спросила:
— А какова истинная сущность жизни, мистер Юбэнк?
— Страдание, — ответил Бальф Юбэнк. — Поражение и страдание.
— Но… но почему? Люди же бывают счастливы… хотя бы иногда… разве не так?
— Это заблуждение исповедуют натуры поверхностные.
Девочка покраснела. Состоятельная дама, унаследовавшая нефтеперегонный завод, спросила виноватым тоном:
— Но что мы должны делать, мистер Юбэнк, чтобы улучшить литературный вкус масс?
— В этом заключается великая общественная проблема, — проговорил Бальф Юбэнк. Его считали литературным лидером века, невзирая на то, что ни одна из написанных им книг не была продана в количестве большем, чем три тысячи экземпляров. — И лично я полагаю, что Билль об уравнении возможностей в применении к литературе позволит разрешить эту проблему.
— О, так вы одобряете этот билль и в отношении к промышленности? Я не знаю, что и думать об этом.
— Конечно же, я одобряю его. Наша культура погрязла в болоте материализма. В погоне за материальной выгодой и технологическими трюками люди утратили все духовные ценности. Мир сделался чересчур комфортабельным. Но люди возвратятся к более благородному образу жизни, если мы заново научим их терпеть лишения. И поэтому мы должны положить предел личной жадности.
