Перед стеной времени - Юнгер Эрнст

Весьма вероятно, что органический сдвиг сопровождается, более того, предвещается космическими и теллурическими признаками. Можно представить себе, будто всеохватывающая природа из сочувствия к живому периодически испытывает некие сокращения наподобие родовых схваток.

Позволим себе также предположить, что немаловажную роль при этом играет эманация, атмосферное беспокойство. Атмосфера – дыхание планеты. Она – как и одеяние Земли и даже прежде его – должна была претерпевать не только постоянные, но и периодические изменения с тех времен, когда состояла из летучих газов, и даже с еще более ранних – с юности Земли, когда та пребывала в состоянии не твердом и не жидком.

В этой связи нельзя не подумать о вулканах. Были эпохи, когда ночами их раскаленная лава светила ярче огней наших больших городов. Тогда городов быть не могло. Мы скорее представим себе, как магматический свет отражается в глазах одетого в панцирь титанического существа и как гейзеры бьют из обширных горячих болот.

Наш исторический опыт слишком короток, чтобы мы могли определить периодичность наступления подобных фаз. Извержение Везувия, превосходно описанное Плинием Младшим, застало помпейцев врасплох: вулкан давно считался потухшим. С тех пор в людях поселилось беспокойство. Столь же неожиданным было и пробуждение Кракатау: тогда, в 1883 году, конус дыма виднелся за семьсот километров, огромную территорию засыпало пеплом, а спровоцированные извержением ударные волны и цунами унесли жизни пятидесяти тысяч человек.

Вулкан Монтань-Пеле в 1902 году уничтожил главный город острова Мартиника со всеми жителями, кроме одного негра, сидевшего в подземной тюрьме. Особенностью того извержения был выброс раскаленных газов. Оно, как уже говорилось, занимает важное место в дневниках Леона Блуа, обладавшего тонким чутьем в отношении катастроф. В своих морально-теологических рассуждениях он не раз называет это событие «первым указующим перстом», связывая его с количеством несчастных и с тем, что люди перестали чувствовать себя защищенными, особенно в Париже.

Такое внимание к теллурическим процессам гораздо старше тревог, вызванных изучением пятен на солнце и космического излучения. Относительно этих явлений тоже можно предположить определенную периодичность, при том что оказываемое ими влияние глубже. Это уже не климатический уровень, если только слово «климат» не понимается очень широко.

За поверхностью Солнца наблюдают специальные обсерватории. Происходящие на ней изменения нарушают электрический баланс Земли и человеческого хозяйства, вызывая магнитные бури и полярные сияния, затрудняя прием и передачу сигналов. Определяющую роль в переходе от линейных представлений о времени к циклическим играют теории, учитывающие нарастание солнечной энергии, которая еще недавно считалась постепенно убывающей.

Черта нашего времени – возникшее как следствие человеческой деятельности усиливающееся атмосферное беспокойство и связанная с ним тревога. Промышленные районы, большие города, транспорт, электростанции и полигоны работают как вентили, выпускающие все более сильные эманации. То, что многовековые запасы Земли, такие как углерод, в больших объемах высвобождаются из ее недр, – вопрос не только энергетический. Этот процесс не может не влиять на жизнь, в особенности растительную. Ну а в плане психологии он вызывает явления, зачастую трудноотличимые от навязчивых идей (таких как боязнь микробов или постоянная потребность в мытье) и притом имеющие измеримые симптомы.

Поскольку органов чувств недостаточно для констатации и предостережения, восприятие должно дополняться высокочувствительными инструментами. Вероятнее всего, скоро они станут незаменимым средством ориентирования не только в лаборатории, но и в повседневной жизни, превратятся в привычную часть индивидуального вооружения человека.

Если мы рассматриваем переход живых форм из стационарного состояния в подвижное как климатическое явление и связываем его с переменой климата, это не свидетельствует ни о дальности, ни о продолжительности пути. Речь идет в первую очередь об изменении графика движения.

Понимание же того, как и в какой последовательности пассажиры сменяют друг друга, может оставаться неизменным. Именно поэтому теория Дарвина в основе своей до сих пор не опровергнута – как и ее метафизическая критика, берущая начало в трудах Шопенгауэра.

Уточнение дарвиновских идей и их дополнение новыми элементами меняет, по сути, не само генеалогическое древо, а лишь характер и периодичность его разветвлений. Очевидно, здесь происходит смена точки зрения, подобная той, что лежит в основе исторической картины Шпенглера. Она затрагивает не столько содержание, сколько ход его развития. В обеих теориях заметна аналогия с растительной жизнью. Растение более зримо вторит космическим движениям и более чувствительно к ним, чем человек и животное, что превосходно проследил Фехнер.

То, что новейшие взгляды, казалось бы, приближаются к старым универсальным теориям (историко-философские – к гердеровской, зоологические – к Кювье), следует воспринимать не как движение назад, но как восхождение по спирали, свидетельствующее о прогрессе человеческой мысли. Великие теории повторяются в постоянно обновляющихся вариантах, что отвечает основному принципу органического развития, в соответствии с которым такие органы, как плавники или крылья, встречаются у самых разных животных.

В этом смысле теория катастроф Кювье может быть дополнена новыми соображениями. Этому учению присущи демиургические черты. Архитектор мира время от времени сносит свои постройки и возводит новые – в новом стиле, с применением новых принципов. Подобным образом действует ветхозаветный Иегова. Он снова и снова взвешивает людей, решая, не следует ли искоренить все это племя.

По причинам, которые будут рассмотрены ниже, слово «творение» все очевиднее запирается и от мысли, и от веры. Это парадоксальная, но неоспоримая особенность развития существа с растущим интеллектом и выраженным пристрастием к планированию. Он скорее станет говорить о генах и об исходной точке, чем о Генезисе [100] и акте творения. По сути, дело лишь в словах, в перспективах, однако они дают разветвление не менее заметное, чем различия между мировыми религиями.

Вернемся к образу поезда и представим себе, что он долго (скажем, тысячу лет) простоял на станции, а потом тронулся с места. Такой толчок, очевидно, не может не быть связанным с катастрофическими явлениями. Однако он не объясняется ими.

Выходу из мертвых точек должны содействовать силы, лежащие вне опыта, даже если это слово понимается предельно широко, а не только исторически. Здесь не обойтись без обращения к нераздельной субстанции и ее неисчерпаемым резервам, без воспоминаний о том, что было по ту сторону времени.

Пока поезд стоял, живые существа продолжали рождаться и умирать, – только в расчлененной реальности, строго внутри своих видов. Если возник новый вид, значит, к творящей силе присоединилось нечто более мощное, она соприкоснулась с пратворением. Такая способность не может таиться в самой природе. Резонно предположить ее в другом слое, вне зависимости от того, понимается ли она духовно, как Линнеем, который соотнес каждый вид с особым актом творения, или же материалистически.

Поэтому подобный толчок меняет не только биос, но и природу в целом. Системы, не принимающие этого во внимание, способны делать лишь частные открытия. Даже материализм в ходе своего неудержимого распространения будет вынужден проникнуть значительно глубже исторического слоя, а иначе утратит убедительность. «Бесконечное самосознание» человека, образующего эпоху, которое, по Бруно Бауэру, меняет мир, станет достоверным понятием только при совпадении с самосознанием мира. Там царит бесконечность.