Лев Овалов - Медная пуговица
Но выстрела я не услышал…
Господин Гонзалес пользовался бесшумным пистолетом! Вот когда мне стали понятны некоторые таинственные обстоятельства моей прогулки с госпожой Янковской по набережной Даугавы…
Вслед за выкриком Эдингера раздался женский вопль.
Артисту следовало убегать со сцены. Он это и сделал.
Я тоже поспешил покинуть сквер и скрыться в ближайшем переулке.
Дома Железнов ожидал моего возвращения.
– Ну что? – спросил он.
– Порядок, – сказал я.
Утром Железнов принес номер «Тевии» – газеты, выходившей в Риге в годы немецкой оккупации.
В газете было напечатано короткое сообщение о том, что начальник гестапо обергруппенфюрер Эдингер мужественно погиб при исполнении служебных обязанностей…
К вечеру вся Рига говорила, что Эдингер лично руководил захватом подпольного антифашистского центра и был убит некой Лилли Лебен, оказавшейся немецкой коммунисткой, специально засланной в Ригу для совершения террористических актов и под видом артистки варьете вкравшейся в доверие к обергруппенфюреру…
Торжественные похороны состоялись два дня спустя.
Впервые в жизни госпожа Эдингер плакала, не испросив на то разрешения своего мужа. Гиммлер прислал ей сочувственную телеграмму, а военный оркестр сыграл над могилой обергруппенфюрера «Стражу на Рейне».
15. В тени кактусов
Господин Вильгельм фон Польман не замедлил прибыть на освободившееся место: если профессор Гренер не имел возможности убрать Эдингера, то его влияния было достаточно, чтобы добиться назначения Польмана.
В квартире Гренера я познакомился с новым начальником гестапо через день или два после его прибытия.
Он не походил на своего предшественника ни внешне, ни внутренне. С виду он напоминал преуспевающего аптекаря или дантиста. Черные, коротко подстриженные, слегка вьющиеся волосы, большие, темные, немного навыкате глаза, крупный мясистый нос и пухлые, влажные губы…
Он был спокоен, сдержан, невозмутим, вежливо посматривал на всех сквозь роговые очки, любезно всех выслушивал.
Но не прошло и нескольких недель, как в своей деятельности Польман намного превзошел неуравновешенного Эдингера!
Эдингер, как рассказывали о нем его сотрудники, легко мог взбеситься при допросе какого-нибудь чрезмерно упрямого и неразговорчивого заключенного и собственноручно наброситься на него с кулаками или, цитируя Гитлера, прийти в раж, закатить глаза и буквально забыть все на свете. Напротив, Польман никогда не выходил из себя и никогда не снисходил до того, чтобы лично прикоснуться к лицу арестованного, но зато он классифицировал все виды пыток, которые применялись эсэсовцами, и особой инструкцией точно определил их последовательность. Польман запретил избивать подследственных кому попало и как попало, но зато увеличил штат специальных инструкторов и ввел в практику применение специальных инструментов для развязывания языков…
Словом, если Эдингер был, так сказать, воплощенная непосредственность, Польман был само хладнокровие и система. Кстати, следует сказать, что Польман вполне прилично играл на кларнете. Именно с музыки и началось наше знакомство при встрече у Гренера. Польман решил очаровать всех его гостей и исполнил на кларнете несколько старинных тирольских танцев. И, пожалуй, именно в связи с приездом Польмана я был наконец удостоен приглашения на дачу к профессору Гренеру.
– Дорогой Август, – проквакал он мне после ужина, – я буду искренне рад, если вы не откажетесь провести у меня за городом ближайшее воскресенье.
К себе на дачу Гренер приглашал только близких друзей, и это приглашение я объяснил не столько его дружелюбием, сколько вниманием, проявленным ко мне генералом Тейлором. Однако я не угадал: он пригласил меня потому, что приготовил, как он воображал, ошеломляющий сюрприз…
А сюрприз от господина Польмана я получил еще раньше.
На четвертый или на пятый день после появления Польмана в Риге Марта вручила мне простой серый конверт, в котором оказалась обычная повестка, вызывающая господина Августа Берзиня в канцелярию гестапо к 13 часам 15 августа 1942 года.
Конечно, вызов мог быть сделан и каким-нибудь мелким чиновником, неосведомленным о том, кем является господин Август Берзинь на самом деле, но, как затем оказалось, вызов был сделан вполне осведомленным лицом.
Я явился к тринадцати часам. В комендатуре потребовали документ, хотя отлично знали меня по предыдущим визитам к Эдингеру. Господин Польман наводил порядок и в самом гестапо.
Меня направили на второй этаж, там заставили подождать, переправили на четвертый, на четвертом снова заставили дожидаться, отправили на третий, на третьем отвели к кабинету Польмана и еще заставили подождать.
Мне это не слишком понравилось, но поднимать бунт не было смысла, – это было что-то вроде психический подготовки: мол, знай сверчок свой шесток. Наконец Польман пригласил меня к себе.
Он был все также спокоен и невозмутим, как и при встрече у Гренера.
Он слегка улыбнулся и пытливо посмотрел на меня сквозь очки.
– Если бы мы встретилась до войны, я бы не заставил вас дожидаться, – произнес он. – Если бы вы были только британским офицером, я бы немедленно направил вас в лагерь. Но поскольку вы являетесь нашим сотрудником, я пригласил вас к себе и принял в порядке очереди.
Он смотрел на меня, я сохранял полное спокойствие.
– Можете сесть, – сказал Польман в тоне приказания.
Я сел.
– Я вас вызвал затем, чтобы сказать, что мы вами недовольны, – продолжал Польман. – Я ознакомился с докладами обергруппенфюрера Эдингера еще в Берлине. Вы должны были передать нам свою агентурную сеть еще… – он извлек из-под руки какую-то крохотную шпаргалку, – еще в прошлом году. Потом вам дважды предоставляли отсрочку. Вы слишком затянули это дело. Я даю вам еще месяц, капитан Блейк. Если через месяц вы не передадите нам агентурной сети, я отправлю вас в лагерь как британского шпиона, причем на вашем документе будет сделана пометка: «Возвращение нежелательно». – Его улыбка сделалась еще любезнее. – Я советую оправдать наше доверие и хочу предупредить, что при мне в полиции не может быть такого беспорядка, как при обергруппенфюрере Эдингере. Если я говорю «месяц», это и значит месяц; если я говорю, что вы попадете в лагерь, вы в него попадете.
Это было сюрпризом и в том смысле, что обещало мне скорое возвращение домой: в лагерь я попадать не собирался, и, значит, за месяц необходимо было выполнить свое задание…
…Быть моим проводником на дачу к Гренеру взялась Янковская.
– Виктора мы не возьмем, – категорически сказала она. – Он не пользуется моим доверием.
Она появилась в воскресенье раньше обычного, оживленная, нарядная, в светлом летнем костюме какого-то блекло-фисташкового оттенка, в широкополой соломенной шляпе, украшенной фиалками…
Она потребовала, чтобы и я надел светлый костюм.
– Я хочу, чтобы сегодня все было очень празднично, – сказала она. – Может быть, это последний веселый день в моей жизни.
Предчувствие не обманывало ее: не много веселых дней оставалось у нее впереди.
Мы выехали на шоссе. Свежий ветер бил нам прямо в лицо. Мелькали пригородные домики.
– Куда мы едем? – спросил я.
– В Лиелупе! – крикнула она. – Мы будем там через полчаса!
Она сбавила скорость.
– Мы скоро расстанемся, – сказала она ни с того ни с сего.
Я удивился:
– Почему?
Она не ответила.
– Вы будете меня вспоминать? – вдруг спросила она вполголоса.
– Конечно, – сказал я.
Янковская не пыталась со мной заигрывать, она вообще больше уже никогда не предпринимала никаких попыток сблизиться со мной, но в это утро она была сама нежность. Она смеялась, шутила, вела себя так, точно к ней опять вернулись ее семнадцать лет.
Мы почти миновали Лиелупе, когда Янковская свернула в сторону, и вскоре поехали вдоль высокого кирпичного забора, из-за которого виднелись пышные купы деревьев.
– Вот мы и на месте, – со вздохом промолвила Янковская.
– Это дача Гренера? – удивился я.
Мы остановились перед высокими тяжелыми чугунными воротами, плотно зашитыми изнутри досками, выкрашенными черной краской под цвет чугуна.
Янковская попросила меня позвонить.
Сбоку у калитки белела кнопка звонка.
Я позвонил, из калитки тотчас вышел эсэсовец.
Он намеревался было о чем-то меня спросить, но увидел Янковскую, поклонился и пошел открывать ворота.
За воротами, когда мы уже въехали на территорию дачи, я увидел вышку, с которой просматривалась вся линия вдоль забора, на вышке стоял эсэсовец с автоматом.
